Ян Линдблад - Белый тапир и другие ручные животные

В мире пернатых цветные пятна нередко равны военному вымпелу, но только внутри вида. Яркая расцветка или другие броские приметы — сигнал, вызывающий более или менее бурные демонстрации силы. Один из самых простых примеров — зарянка с ее ржаво-оранжевым «нагрудником». Расписанная цветными узорами голова грифа — тоже сигнал для родственных особей.

Если самец и самка окрашены одинаково, у такого вида пернатых агрессия против сородичей нейтрализуется сложными ритуалами. В наряде некоторых птенцов есть особенности, вряд ли оправданные потребностью неопытного юнца в более совершенном камуфляже. Экспериментально показано, что смысл этого наряда — тормозить территориальный инстинкт родителей. Если серую «бляшку» на лбу птенца камышницы окрасить в присущий взрослой птице красный цвет, мамаша начнет прогонять своего отпрыска.

В классе млекопитающих цветовые сигналы известны только у некоторых приматов — у других представителей класса попросту нет цветового зрения, зато тем большую роль играют запахи, звуки, телодвижения, позы и прикосновение. Значение всех этих факторов для человека, пожалуй, далеко еще не выяснено, одно несомненно: как и у всяких животных, у нас есть свои внутривидовые сигналы, которые выражают покорность, дружелюбие или готовность к отпору. И я бы сказал, что в нервных, напряженных ситуациях мы — порой бессознательно, а порой и сознательно — склонны не очень-то аккуратно обращаться со своими «передатчиками».

Вспомним, какую огромную роль в старых культурах играла учтивость, все эти маленькие жесты, к которым наш нынешний сумбурный мир относится столь пренебрежительно. «Хорошие манеры» и впрямь хороши, они выкристаллизуются и станут обязательными, когда корабли современных культур выйдут из зоны штормов. Учтивость помогает смягчить излишне резкие сигналы. И если «слово не воробей, вылетит — не поймаешь», то не менее трудно изменить произведенное или полученное отрицательное впечатление.

Как это ни парадоксально, я бы даже позволил себе сказать, что животные и люди так хорошо ладят между собой благодаря недостаточному взаимопониманию!

У нас совсем разные угрожающие сигналы, уже поэтому в отношениях между животными и человеком не могут возникнуть такие напряженные ситуации, как в отношениях человека с человеком. И подобно тому как урубу может ужиться с грифом-индейкой, человек уживается со зверями, представляющими другой вид, особенно с такими, которые вызывают наше расположение. Нам присуще инстинктивное стремление заботиться о маленьких, пухлых, неуклюжих, большеглазых существах — попросту говоря, о детях. Почти такую же нежность вызывает у нас какой-нибудь «славный» зверь, если он пухленький, пушистый да еще и с большими доверчивыми глазами. Вот почему медвежата пользуются таким успехом и почему во всем мире так популярен игрушечный медвежонок, копия одного из самых известных австралийских сумчатых — трогательного коалы. И по той же причине неотразимое впечатление производят на нас совята: они обладают всеми или почти всеми признаками, от которых наше сердце тает.

Индеец — сытый индеец — подчиняется инстинкту, понуждающему его заботиться о неуклюжих малышах, сиротливо льнущих к убитой матери. И не только обезьянки, но и муравьеды, носухи, выдры — все жалкие, беспомощные твари будят в нем этот инстинкт. Так реагировали некогда мои и твои предки, читатель. Так реагирую я. И если тебе доступно это чувство, ты уже счастливый человек.

Галка Кай, голубь Колумб и сорока Якоб

Большинство мальчишек и девчонок мечтают о собаке, собственной собаке. Я тоже мечтал. Крона, получаемая изредка юным статистом оперного театра, если ее не съедали Пират с его пестрыми, черно-белыми подданными, шла в Фонд Сбережений На Собаку. Особенно заметно Фонд увеличивался после драки уличных мальчишек в «Кармен» или знаменитого па-де-де (он же танец в деревянных башмаках, исполнители Черстин Дюнер и я) в «Вермландцах», когда мне отваливали целых 2 (две) кроны.

Маленький пудель стоил тогда 300 крон. К моей несказанной радости, когда я накопил половину этой суммы, отец добавил недостающие полтораста. Мой Фигаро был черный кудрявый чертенок, и мы с ним отлично ладили. На то, чтобы причесать этого проказника, уходило в день не меньше часа. Мы стригли его под льва, и через год он стал похож на тех пуделей, которых я видел в цирке, куда частенько наведывался. Вскоре Фигаро научился прыгать через обруч и ходить на задних лапах; для собаки он неплохо знал математику, во всяком случае, нисколько не хуже меня. Впрочем, это не удивительно: ведь Фигаро, как и все животные-математики, в том числе знаменитый конь Умный Ганс, получал от хозяина тайные знаки.

Всякий владелец собаки склонен к многословию, когда говорит о своем питомце, однако я не поддамся соблазну. Ведь моя книга посвящена не собакам, а прирученным «диким» животным. Скажу только, что мало собак делили площадь с таким количеством самых разнообразных жильцов, как Фигаро. Разумеется, я, как и другие мальчишки, держал в аквариумах тритонов и рыбок, а в террариумах ящериц, гадюк и ужей, выводил из лягушечьей икры длиннохвостых головастиков, но все эти твари жили сами по себе, и пуделю от них было ни жарко, ни холодно. Зато с появлением барсуков и лис его собачья жизнь несколько осложнилась. Или представьте себе, что на вас, сверкая глазами, щелкая клювом, расправив широкие — полтора метра! — крылья, наступает злобный филин… Каково пуделиной душе выносить такое! Но терпеливый Фигаро всю свою семнадцатилетнюю жизнь кротко сносил почти все — и вторжение в собачью корзину теплолюбивого азиатского удавчика, и посягательства нахального большого кроншнепа на его обед.

Одним из первых моих постояльцев была галка, которую я, разумеется, назвал Каем.[4] Этот уродливый, ширококлювый, вечно голодный комочек плоти выпал из дупла высокой осины на Каменном острове под Фленом, где у моих родителей была дача. Правда, поначалу приемный отец из совсем чужого племени показался Каю слишком уж страшным, и он решительно отверг предложенных мной отборных дождевых червей. Но на следующий день голод взял верх, и он начал есть. Да как! В один день управился со всеми червями, каких я смог добыть, и еще с мякотью двадцати пяти больших беззубок. Как и все растущие юнцы, он был ненасытен, так что я был обеспечен работой до конца летних каникул.

С первой минуты голубые глаза Кая неотрывно следили за мной. Сторонник антропоморфизма сказал бы, что Кай раздумывает, не заблуждался ли он до сих пор относительно того, как должны выглядеть родители галки; этолог возразил бы, что происходит запечатлевание галкой человека.[5] Кай оперился, начал летать и совсем уверился, что это большое бескрылое создание, хоть и не летает, принадлежит к его роду-племени. Сам Кай, как и положено галкам, мастерски передвигался в воздушном океане, однако не терял меня из виду. Когда я садился в лодку и отчаливал от островка, он по примеру робинзонова попугая пристраивался у меня на плече. И если я затем пересаживался на велосипед, чтобы проехать три километра до почтового ящика, Кай летел следом, присаживаясь на деревья и делая надо мной лихие виражи.