О всех созданиях - прекрасных и удивительных - Джеймс Хэрриот

один, — зашептал я. — Вы не знаете, где бы я мог раздобыть другого попугайчика?

Миссис Доддс задумалась.

— Вот разве у Джека Алмонда? Он на краю города живет и, по-моему, держит всяких птиц.

Я откашлялся, но голос мой все равно прозвучал предательски хрипло:

— Миссис Томпкин, будет лучше, если я приведу Питера в порядок у нас. Я скоро привезу его назад.

Я вышел, а она кивала и улыбалась мне вслед. С клеткой в руке я опрометью скатился с крыльца. Три минуты спустя я был на краю города и стучался в дверь Джека Алмонда.

— Мистер Алмонд? — спросил я плотного мужчину, который открыл мне дверь.

— Он самый, молодой человек! — Меня одарили неторопливой благодушной улыбкой.

— Вы держите птиц?

Он с достоинством выпрямился.

— Держу. И я председатель Общества любителей декоративных птиц Дарроуби и Хоултона!

— Вот и отлично, — пробормотал я. — А зеленого волнистого попугайчика у вас не найдется?

— У меня имеются канарейки. Волнистые попугайчики. Неразлучники. Жако. Какаду…

— Мне бы волнистого!

— У меня имеются белые. Зелено-голубые. Ожерел-ковые. Охристые.

— Мне бы зеленого…

Он болезненно поморщился, словно моя торопливость была непростительным нарушением правил хорошего тона.

— Э… ну… идемте посмотрим.

Я последовал за ним, и мы размеренным шагом прошли через дом на задний двор, половину которого занимал длинный сарай с поразительным по своему разнообразию собранием птиц.

Мистер Алмонд оглядел их с тихой гордостью и открыл было рот, словно собираясь приступить к длинной лекции, но затем, видимо, вспомнил, что имеет дело с нетерпеливым невеждой, и не стал метать перед ним бисер.

— Вон там неплохой зелененький. Только он постарше других. Собственно, он у меня уже разговаривает.

— Вот и чудесно. Именно то, что надо. Сколько вы за него хотите?

— Ну-у… Так у меня же много хороших. Дайте я вам покажу…

Я положил руку ему на локоть.

— Беру этого. Так сколько?

Он разочарованно пожевал губами, потом ответил, дернув плечом:

— Десять шиллингов.

— Чудесно. Вот клетка.

Рванув в машину, я увидел в зеркале заднего вида, что бедняга грустно глядит мне вслед.

Миссис Доддс открыла мне дверь, не успел я постучать.

— Как вы считаете, я правильно поступил? — спросил я у нее шепотом.

— Еще бы! У нее, бедненькой, занятий никаких нет. Так из-за Питера она совсем извелась бы.

— Я так и подумал.

Я вошел в комнату, и миссис Томпкин улыбнулась мне.

— Быстро же вы с ним управились, мистер Хэрриот, — сказала старушка.

— Да-да, — ответил я, вешая клетку с птицей на ее место у окна. — Надеюсь, теперь все будет хорошо.

Прошло много месяцев, прежде чем я решился снова сунуть руку в клетку с волнистым попугайчиком. Признаться, я и теперь предпочитаю, чтобы хозяева сами вынимали птичку. Когда я их об этом прошу, они глядят на меня как-то странно. Наверное, думают, что я опасаюсь, как бы попугайчик меня не ущипнул.

И прошло много времени, прежде чем я осмелился заглянуть к миссис Томпкин, но, как-то проезжая по ее улице, не выдержал и затормозил перед домом номер четырнадцать.

Дверь мне открыла сама старушка.

— А как… — сказал я, — как… э…

Она секунду щурилась на меня, а потом засмеялась.

— Теперь я разглядела, кто это! Вы про Питера спрашиваете, мистер Хэрриот? Я на него прямо не нарадуюсь. Да вы сами поглядите!

В тесной комнатушке клетка по-прежнему висела у окна, и Питер Второй тут же устроил в мою честь небольшое представление: попрыгал по жердочкам, пробежал вверх и вниз по лесенке, раза два позвонил в колокольчик и только тогда вернулся на обычное место.

Его хозяйка протянула дрожащую руку и постучала по прутикам.

— Знаете, вы просто не поверите, — сказала она, — но это же совсем другая птица!

Я сглотнул.

— Неужели? Но в чем разница?..

— Он теперь такой веселый. И бойкий. Знаете, он со мной разговаривает с утра до ночи. А ведь всего-то вы клюв ему подрезали. Ну, просто чудо!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Дощечка на садовой калитке гласила: «Сиреневый коттедж». Я вытащил список визитов и проверил еще раз. Да, все верно. «Кух. Сиреневый коттедж. Марстон-Холл. Сука никак не ощенится». Домик прятался в парке Марстон-Холла, и в полумиле над кронами сосен поднимались башенки и шпили господского дома, возведенного в XIX веке каким-то поклонником рыцарских замков.

Дверь открыла грузная смуглая старуха лет шестидесяти и смерила меня хмурым взглядом.

— Доброе утро, миссис Кух, — сказал я. — Вот приехал посмотреть вашу собаку.

Она опять не улыбнулась.

— А! Ну хорошо. Вот сюда.

Она провела меня в крохотную гостиную. Навстречу нам с кресла соскочил маленький йоркшир-терьер, и вот тут она улыбнулась:

— Иди сюда, Синди, иди, моя дусенька, — проворковала она. — Этот дядя приехал, чтобы тебе помочь. — Она нагнулась, вся сияя нежностью, и погладила свою любимицу.

Я сел в кресло напротив.

— Ну так что с ней, миссис Кух?

— Я прямо вся истерзалась! — Она нервно сжала руки. — Ей вчера было пора ощениться, и вот до сих пор ничего! Я всю ночь глаз сомкнуть не могла. Да если с ней что-нибудь случится, я сразу умру!

Я взглянул на собачку: весело виляя хвостом, она смотрела на хозяйку ясными спокойными глазами.

— Но она отлично выглядит. Какие-нибудь признаки приближения родов вы заметили?

— Это какие же?

— Ну… может быть, она тяжело дышала или вела себя беспокойно? Или появились выделения?

— Нет. Ничего такого не было.

Я поманил Синди, заговорил с ней, и она робко пошла ко мне по линолеуму. Я поднял ее к себе на колени, пощупал напряженный живот. Он, бесспорно, был набит щенятами, но все выглядело совершенно нормально. Я смерил ей температуру. Абсолютно нормальная.

— Вы не принесете мне теплой воды и мыло, миссис Кух? Будьте так любезны.

Сучка была такая маленькая, что я намылил и продезинфицировал один мизинец, а потом осторожно ощупал им стенки влагалища. Совершенно сухие. Шейка матки, когда я до нее добрался, оказалась плотно закрытой.

Я вымыл и вытер руки.

— Вашей собачке время щениться еще не подошло, миссис Кух. Вы не спутали числа?

— Нет, не спутала! Вчера было ровнехонько шестьдесят три дня, — объявила она, перевела дух и продолжала: — И вот что, молодой человек! Синди уже разок щенилась. И тогда то же самое было: никак она не могла разродиться. Два