Борис Дедюхин - Тяжелый круг

Байрамов отмахнулся.

— Увидим.

— …Сказал слепой, но ты лучше послушай, Андрей Андреевич, — вторично возвеличил его, вчерашнего Андрюшку, Онькин. — Человек ты, я знаю, упрямый, но то в толк возьми, что ты всю жизнь текинчу работаешь, а пересесть с ахалтекина на чистокровную — это все равно что после трактора «Волгу» водить, понял?

— Нет, и понимать не хочу.

— А с тем ты согласен, что Гарольд сейчас сильнее всех?

— Согласен, но Дерби выиграет мой Перстень.

— Во благовещанье! — рассердился Онькин, но тут же потупился взглядом и после заминки сказал вкрадчиво: — Может взять, Андрей Андреевич, может, но только в том случае, если другие наши лошади придушат Гарольда… Это, конечно, не жеребец, а нечистая сила, однако он не может держать голова в голову, я знаю, поверьте мне. Единственный способ не выпустить его — со старта дать ему голову, в этом вы тоже мне поверьте.

План Онькина был, конечно, верен: одна или две лошади возьмут Гарольда голова в голову, втянут его в неоправданно изнурительную тяжбу в начале дистанции, а кто-то, заранее зная обо всем этом, отсидится сзади и накроет концом. План ясен и беспроигрышен, но тут два щепетильных вопроса: какая лошадь пойдет голова в голову, — на очевидную и бесславную погибель в этой ответственной, самой ответственной в лошадиной жизни скачке, а какой будет уготована роль накрывать концом? Эти вопросы и задал Байрамов.

У Онькина было продумано все.

— Бросим жребий, кому достанется.

Это Байрамова не устраивало, и он снова метнулся в сторону, притом обставил это красиво:

— Нет, я хлюздать не привык. Брать такой грех на душу — ну его.

— Велик грех — неделю мяса не поесть. И какая хлюзда? Ведь мы же собираемся благое дело совершить, не правда ли? — урезонивал Онькин. — Или ты считаешь нас мошенниками?

— Нет, не считаю. Но я не хочу неделю мяса не есть, ни постов, ни молитв не хочу.

— Склизкий ты, Байрамов, как линь. Ты ведь плутуешь больше нашего, думаешь, не видим? Думаешь, что сможешь Наркисова прижать на старте или на бровке; ну а если на Гарольде Николаев поедет, тогда как, все равно выиграешь?

— Кто на Гарольде поедет, мне без разницы.

Да, в дремучем лесу был Байрамов, совсем сбился с дороги — это стало ясно Онькину:

— Ладно, посоветуйся с умным человеком — самим собой, одумаешься — возвращайся, не прогоним.

Байрамов чувствовал себя не совсем ловко, уйти от старых товарищей было ему непросто. Он переводил взгляд с Аполлона Фомича на Милашевского, с Милашевского на Онькина и никак не мог принять решения.

— Ну, чего ты заметался, как цыган на торгу? — приструнил его Онькин. — Иди, да только Амирову не протрепись.

— Бог с тобой, что ты говоришь, Иван Иванович, разве же я трепло? Никогда такого за мной не замечалось, никогда я не двоил, как жена Цезаря, вне подозрений, как говорится, — совсем уж разболтался Байрамов.

Онькин, Аполлон Фомич и Милашевский молча отошли за стожок сена. Онькин взял три бустылинки, предложил тянуть:

— Кто смелый?

Смелого не находилось. Да и то: не совсем честное все же дело затеяли они.

— Тянем-потянем…

Самая короткая бустылина досталась Аполлону Фомичу: стало быть, голова в голову должен будет брать со старта его Дансинг.

— Слушай, Иван Иванович, — бодрячески сказал Аполлон Фомич, — а Байрамов не вытащит каштан из огня? Мы химичим, а ему ведь наша химия известна? Отсидится на своем Перстне да и двинет, а?

Аполлон Фомич в самом деле был обеспокоен, не знал он, что старая мышь всегда имеет две норы. Онькин ответил:

— Нет, жеребенок его вовсе не готов. А что он слевшить горазд, я предвидел, иначе бы и не позвал на этот совет. Меня другое свербит: твой жокей не подведет?

— Нет, — заверил опечаленно Аполлон Фомич. — Зяблик у меня парень задетый, ослушаться не посмеет.

Онькин, вытащивший бустылинку подлиннее, тоже огорчился, но вида не подал:

— Саньке Касьянову я всей правды не скажу, а то он может и взбрыкнуть: он без царя в голове. Дам я ему такой план скачки, что он даже доволен будет.

Милашевский, боясь высказать свою радость, деланно хмурился и был мысленно уже дома, уже представлял себе, как воспарит духом приунывший в последнее время его Сашка.

2

Но и Амиров провел в этот день «военный совет». Как и Онькин, он начал с того, что выгнал из конюшни всех лишних свидетелей. Но если Онькин ласковым обманом и под благовидными предлогами выпроваживал конюхов и конмальчиков, то Амиров не апельсинничал:

— Вон отсюда! Что?.. Не твое дело, иди!

Амиров не отличался деликатностью и изяществом выражений вообще, а при виде конюхов начинал гневаться и кипеть уж непроизвольно, от одного только внешнего вида их. Он считал их всех лодырями и пьяницами, не делал исключений ни для кого. Особенно его сердило, что конюхи получают почти ту же долю от побед, какую и тренер, всего на восемь процентов меньше. Но если конюх опекает четырех лошадей, то на попечении тренера вся конюшня — двадцать пять голов!

По отношению к жокеям Амиров был милостивее, но оплату и их труда находил чрезмерной — по сравнению опять же со своей, а не вообще.

Но тут надо оговориться, что позволить себе быть грубым с конюхами и жокеями мог один только Амиров, с других за это взыскивалось сторицею. И не в заслугах маститого тренера дело, а в том, что он сам работал одержимо, не жалея себя, хотя, разумеется, вовсе не обязан был денники чистить или лошадей купать. А он даже в работу кузнецов и шорников вмешивался, и ветеринар без разрешения к лошадям подойти не смел — любого специалиста Амиров может запросто турнуть.

Случалось, кто-нибудь начинал ершиться и пузыриться, шел к начальству ябедничать, но это те, кто не знал, что начальство само Амирова побаивается, пореже старается на его конюшню заглядывать. Нет, то есть, конечно, директор ипподрома и начальник испытаний каждый день, как и положено, совершали обход всех конюшен, везде порядок наводили, в конфликтах разбирались, меры принимали, но от Амирова норовили поскорее отделаться, потому что не они ему, а он им давал взбучку: «Почему сено неедовое, клетчатка одна?», «Когда шифер на худую крышу привезут?», «До каких пор фотофиниш барахлить будет?». И это не было хитрым приемом самообороны, отнюдь: требования его были и разумными, и необходимыми, от них нельзя отмахнуться, ими нельзя пренебречь.

Онькин в своих обидах не совсем был прав: молодняк каждую осень Амиров отбирал себе самый перспективный — что да, то да, но работал он с этим молодняком не абы как, все возможности выявлял, сам Онькин не отважится дать поруку, что и у него сейчас было бы столько же фаворитов, получи он прошлой осенью тех лошадей, которых получал Амиров.