Борис Дедюхин - Тяжелый круг

Виолетта остановилась и наконец-то оглянулась назад. Саня тут же прибавил шагу и, встав одной ногой на каменный островок посреди речки, закачался, будто не в силах и не решаясь переступить дальше. Виолетта приняла игру:

— Держитесь, я вас спасу, держитесь! — Она встала на большой лобастый камень и протянула руку.

Он коснулся самых кончиков ее пальцев и тут потерял равновесие и вправду макнулся ногой в бурлящий поток. Непроизвольно перехватил Виолеттину руку выше кисти и прыгнул не на песчаный берег, как намеревался, а на лобастый камень, где стояла Виолетта. Вдвоем на пятачке было тесно, теперь уже Виолетте пришлось искать опору, она коснулась рукой Саниного плеча. Все это произошло в одно мгновение, а в следующее мгновение она спрыгнула на просторную песчаную полоску берега, за ней шагнул и Саня, — оба они и не заметали, что Саша Милашевский внимательно пронаблюдал за этой сценой и остался очень недоволен. Саня остро чувствовал на плече прикосновение Виолетты, после которого часто, гулко стало биться сердце, и, чтобы утишить его, Саня глубоко вдохнул воздух, ощутив и родниковый холод его, и пронизывающий аромат цветущего на каменном обрыве куста терновника.

— Есть предложение запечатлеться на фотокарточку! — сказал Милашевский и повлек Виолетту к водопаду, около которого зазывно размахивал треногой предприимчивый «пушкарь». Тот сразу же стал раскладывать перед ними свои книжки-картинки, одновременно и с достоинством вроде бы, и заискивающе.

У подножия скалы из щербатой осыпи высовывался, словно язык какого-то чудовища, белый гнейсовый камень. Фотограф постелил на него протертый коврик и стал усаживать Сашу и Виолетту. Они устроились как им было велено, а когда фотограф встал за треногой и накрылся черной тряпкой, Саша принял такую позу, словно бы слегка обнимал Виолетту.

Саня отошел в сторонку и стал с картинным спокойствием осматривать белые корпуса санатория «Пикет». В лермонтовские времена на плоской вершине затаивались охранявшие Кисловодск от набегов горцев пикетчики, теперь загорают «пикетчики» тоже… Дуэли, тайные от начальства, бывали здесь, а нынче тьма крепких каменных дач и тьма-тьмущая дачек, слепленных на живую нитку. Из-за штакетника одной из них на Саню загавкал цепной рыжий пес, и эхо разнесло по ущелью его надтреснутый бас.

— Саня, вы что замкнулись? — крикнула Виолетта, а затем и поближе подошла.

— Да нет, я просто так, — хотел быть беспечно-независимым Саня.

— На те вон острые камни упал Грушницкий, видите?

— На эти? Бедняга.

— Вам жалко его?

— Как сказать…

— Правильно, чего жалеть его. Княжна Мери из сострадания подала ему стакан, а он сразу развоображался, стал говорить «моя Мери». Он тоже, — на этом слове Виолетта зачем-то ударение сделала, — из тех был людей, которые, говоря об имевшей честь понравиться им женщине, прибавляют непременно притяжательное местоимение «моя». И что это за привычка у мальчишек! — Она сказала это будто бы сердито, но светлое лицо ее радостно трепетало каждой черточкой. Саня вслушивался в ее голос и чувствовал, как мир вновь наполняется яркими красками и звуками, приобретает даже и вовсе ему неведомые доселе оттенки.

— Ну, где вы там, мы с Нарсиком уж заждались, — послышался капризный голос Милашевского.

— Нечего и ждать, идите себе, мы догоним. — Она чуть-чуть, на полтона лишь, повысила голос, но Саша без раздумий и колебаний сделал, как она велела, — взял Нарса под руку и потащил его вперед. Видно, так уж ведется в жизни: кто умеет нас очаровывать, тот непременно и приобретает право нами повелевать.

Когда-то в ущелье жило много дроздов, а сейчас дерут горло одни петухи, в Ольховке не воробей-оляпка купается — тетка полощет белье, и все это жаль, конечно, но что поделаешь, — так сговорчиво рассуждал Саня и вовсе не испытывал той досады, которая жила в нем, когда он рассматривал в одиночестве санаторий «Пикет». Серовато-желтые скалы смотрели хмуро и отрешенно, и хотя кто-то на своей даче дробно стучал молотком, а на поле совхоза захлебывался в борозде «Беларусь», верилось, что скалы эти как стоят здесь со дня сотворения мира, так и будут стоять вечно.

5

Саня Касьянов это утро начал как и обычно — с гантелей. Приучил его к этому тренер Иван Иванович Онькин, великое спасибо ему.

В позапрошлом году это случилось. Саня очень устал за день: в восьми скачках участвовал. Когда вел последнюю на Донжуане, вдруг почувствовал такое необоримое желание рассесться в седле, разогнуть спину и расслабить ноги, что не стал подниматься на стремена, а только опустил повод. Дистанция была короткой, Донжуан сохранил много сил и, перескочив финишную линию, не притормозил, а понесся еще раз по кругу.

Это был позорнейший случай в Саниной практике. Дело, в общем-то, пустячное: когда лошадь закусит удила и понесет, надо разделить поводья, поднять их вверх и передергивать из стороны в сторону. Но Донжуан лег на повод так, что Саня никак не мог поднять ему голову. По радио судья требовал: «Касьянов, сойдите с дорожки!», Онькин размахивал у бровки руками — мол, заворачивай к конюшне, тут жеребец сам успокоится. Но Саня даже управлять лошадью не мог, держался за гриву, и Донжуан долго еще носил его по ипподрому.

Потом один из конмальчиков, сочувствуя Сане, попытался свалить вину на Донжуана, сказал, что это жеребец злой и уносный. Другой спросил очень невинным голоском у тренера, что же делать в подобных невероятных случаях. Онькин пробурчал:

— В подобных случаях надо есть колбасу и заниматься гантельной гимнастикой.

Вот тогда и уяснил себе Саня, что научиться хорошо сидеть на лошади, искусно управлять ею и разумно складывать скачку — это еще для жокея недостаточно; чтобы помогать коню в его движении, мгновенно делать посыл или останавливать разгоряченную лошадь, нужно иметь очень сильные руки, ноги, спину. Утренняя зарядка стала для Сани с той поры потребностью, такой, как дышать, спать, есть, пить.

Второго мая Саня нянчил полупудовые гантели с особой легкостью: каждое упражнение выполнял с подчеркнутой четкостью и повторял чуть ли не вдвое больше, нежели обычно. Пытаясь постигнуть, откуда взялась у него такая сила, решил было: это потому, что день особенный — открытие сезона как-никак, однако поразмыслив, понял, в чем еще кроется исключительность нынешнего дня.

— Я буду за вас завтра болеть, — сказала Виолетта в Лермонтовском ущелье.

— Лучше не надо, — нимало не лицемеря, ответил он и объяснил: — Только огорчения одни получите, потому что все мои лошади без шансов.