Анатолий Ткаченко - Табун

Вышли на дорогу, не торопясь, заскользили к лесу. В мороси редкого снега плавали ближние холмы, деревья; море немо качало стылую шугу, над ним косо, скудно промелькивали чайки. Все было легким, почти неощутимым. Легко дышалось, легко струились лыжи, и казалось, снежная земля чуть колышется на густой, мирной воде.

Бело-голубым столбом льда встал впереди водопад. По льду стекали струи, от них отлетал пар, и гранитные глыбы на берегу, огромный рыжий обрыв, деревья вверху обросли белым, тяжким мехом сырого инея. Водопад приутих, будто задремал в холоде, чуть ворочаясь и бормоча.

Здесь кони пили воду, был сильно вытоптан и забрызган кровью снег; в копытной ямке стояла тусклая лужица крови. Старшина тронул ее палкой. Кровь еще не застыла.

— Добьем конягу, а?.. — старшина кивнул на распадок, куда, исчезая, втягивался широкий след табуна.

Сильно оттолкнувшись палками, Петрухин побежал к распадку, и с ходу, без передышки они взяли крутой, рыхлый подъем. Остановились на голой горе. Здесь почти не было снега, кони до черной земли выбили, съели траву и коренья. Зато дальше начинались заносы, снег лежал буграми, застругами, провалами. Частые ветры крутили, пересыпали снежный песок в этой пустой котловине.

След табуна тянулся наискось, к лесу на отлогом склоне вулкана. Где-то там, в его обширных бурых трещинах обитали зимой кони: возле дымящихся фумарол, горячих родников оставались клочки талой земли.

Отдышались, покурили. Пошли гуськом: впереди Петрухин — он был полегче, скользил почти поверху, без «нырков»; позади — Манасюк, сопя, утрамбовывал лыжню. Шли сбоку трудной дороги табуны, и было видно: кони проваливались по брюхо, передвигались прыжками, часто отдыхали — заледенели подтаявшие под животами ямы.

Уже четко различались голые ветви лиственниц впереди, когда Петрухин увидел на опушке леса табун. Кони стояли, сбившись в кучу, над ними висел легкий дымок, спины мокро заиндевели.

В сееве снега, в глохлой тишине табун близко подпустил их. Заметив вдруг, отчаянно всполошился, всхрапывая, ломая ветки и кусты, разом отвалился в лес. На вытоптанной опушке остался рыжий конь; шея у него была вытянута, голова лежала в снегу. Прибавили шагу, пошли рядом и, прежде чем успели о чем-либо подумать, поняли: это Сказка!

Осторожно подступили с двух сторон, остановились.

Чутьем, слухом Сказка уловила тревогу, качнула головой, повела черным, зло пыхнувшим глазом. У нее чаще заходили бока, нервно запрядали уши. Из горячечных ноздрей ударил в снег длинный, парной выдох. На большее у нее не хватило силы. Она замерла, и только пугливой судорогой передергивалась на боках кожа.

— Жеребая, — сказал Манасюк, тронув палкой ее живот, — жеребенок бьется.

Петрухин смотрел на жилисто вытянутую шею Сказки, полузакрытый глаз, на смятую огненно-рыжую гриву, мокрый, дымящийся паром круп, видел яркое пятно крови возле передних ног и растерянно молчал. Ему не верилось — нет, нет… Вот сейчас Сказка вскочит, ударит копытами в снег, скроется за лиственницами. И незачем вовсе ее ловить, пусть живет на свободе, водит табун, пасется в бамбуковых долинах, — на нее надо смотреть издали, приезжать и смотреть. Потом он вдруг понял слова старшины: «жеребенок бьется…» — подумал внезапно: «умирает» — и быстро сказал, слепо протянув руку:

— Дай винтовку!..

Ствол он приставил к уху — вздрогнувшему, отпрянувшему, — глянув на вершины лиственниц, нажал спусковой крючок.

Выстрела он не услышал: просто охнул лес, осыпав с ветвей снег, далеко в горах грустно отозвалось эхо, и над лунно-чистым конусом вулкана косо завалился желтый серный дым.

— Поймали… — откуда-то издалека сказал старшина.

Вечером Петрухин ничего не написал Наде.

Примечания

1

Здравствуйте, русские! (японск.)