Юрий Самсонов - Путешествие за семь порогов

— Так он же спит, Геннадий Яковлевич.

— Ещё выспится! — проворчал Нарымский.

Кто-то потрогал Гриньку за плечо, и он, не притворяясь больше, поднялся. Нарымский глядел на него узенькими глазами.

— Так-так, — сказал Нарымский. — Стало быть, путешественник? Миклухо-Маклай?

Гринька усмехнулся.

— Ну, садись, давай знакомиться. Геннадий Яковлевич Нарымский.

— Гринька.

— Григорий, стало быть. А фамилия есть?

Гринька не ответил — он загляделся на стол, где на тарелках лежали горы солёных грибов, желтела мороженая стерлядь «с душком» — лакомство для местных жителей и наказание для новичков: есть её с непривычки почти невозможно, обижать хозяев отказом нельзя, вот и выкручивайся как знаешь. Было тут и мороженое сало, и катыши мороженой сметаны… Нарымский перехватил Гринькин взгляд.

— Действительно, что ж это я? Накорми, напои, а потом задавай наводящие вопросы.

Гости с шумом сдвигали скамейки, рассаживались вокруг длинного стола. Незнакомый шофёр устроился рядом с Гринькой, шепнул по-приятельски:

— Не бойся, с Нарымским договориться можно.

Это был Саша Крапивин.

— А я не боюсь, — ответил Гринька тоже шёпотом. — Не бросите же на дороге.

Саша весело хмыкнул.

— А нахал ты, братец! Ладно, ешь.

Гриньку не надо было уговаривать. Да и все остальные трудились до поту. Особенно когда хозяйка поставила на стол огромный чугун, полный пламенной ухи из свежих налимов. Раздавался только стук деревянных и лязг металлических ложек.

Когда обед кончился, Геннадий Яковлевич разложил на столе большую, напечатанную на синьке карту и ткнул толстым коричневым пальцем в сплетение синих линий.

— Первый участок ледовой дороги кончается здесь. — Крепким жёлтым ногтем он провёл на бумаге короткую чёрточку поперёк синей жилки Олима. — Мы решили миновать излучину и воспользоваться старой дорогой, которую местные жители называют Волоком. Вот он, Волок. Дорога езженая, санная, но… видите, какая крутизна. Что можно — сделано. Бульдозер впереди прошёл. Однако предвижу трудности…

Гринька не стал слушать — на кухне он нашарил в груде сваленной одежды шапку и вышел на крыльцо. Карат был здесь. Радостный, он кинулся навстречу и лизнул Гриньку в нос. Гринька погладил Карата по спине:

— Ладно, лопай…

Карат послушно вернулся к горе рыбных костей. В это время на крыльцо вышел Саша Крапивин.

— Что, романтика заела? — спросил он.

— Ага, романтика, — неохотно ответил Гринька.

— Вот я им и толкую. Пускай поездит, похлебает наших щей, авось больше не захочет. У меня место в кабине есть…

— А ваша машина которая? — спросил Гринька.

— Да ты же ехал в ней, чудак!

— Вон та, что ли?

— Та самая… А из Светлогорска, говорю я им, отправили бы тебя самолётом за счёт родителей. Или со встречной колонной. Правильно?

— Правильно, — согласился Гринька. — А они что?

— Хотят тебя оставить в Дондугоне. Встречные машины придут — увезут в Ангодинск. Ну ладно, пошли в дом, чего мёрзнуть.

Саша пропустил Гриньку вперёд. Из комнаты слышался голос Нарымского:

— Прошу учесть: синоптики обещают значительное понижение температуры…

6

Реки вроде Днепра и Дона знамениты на весь свет. Но если даже слить их вместе, этого будет мало, чтобы получился никому неизвестный Олим, младший брат Туроки. Уж на что близко от него жил Гринька, а знал одно лишь название. И подумать не мог, что Олим — такая богатырская река.

Ледовая дорога шла между торосами. Берега то расходились на километры, то сближались так тесно, что издали казалось — не проехать. Временами они были обрывисты, скалисты, и по голым камням, как змеи, вились, переплетались корни сосен.

Вдоль ближнего берега изо льда торчали шесты, будто саженцы, — сосновые, берёзовые, осиновые. Жители Дондугона рыбачили и зимой. Пробьют пешнёй прорубь, опустят снасть, отметят место шестом, потом придут и проверят. В Ангодинске тоже так делают.

На обочине, пережидая колонну, стоял смуглый мужичок в беличьей шапке, в шинели, обрезанной по колено, в ичигах. На плече держал остромордую рыбину — хвост до земли. Шофёры открывали дверцы, что-то кричали, но рыбак только смеялся, показывая белые зубы.

— Осетра словил, — с завистью сказал Саша.

Крапивин не удивился, застав Гриньку в своей кабине, где тот уже сидел вместе с Каратом и терпеливо дожидался отправления. Он только покачал головой и сказал:

— Сильная штука — романтика…

И всё. И теперь они ехали по Олиму, всё дальше от Дондугона и всё ближе к Волоку. Гринька думал: поди, скучно ему одному в кабине, вот и рад попутчику. И отметил про себя его деликатность — не спрашивает, куда и зачем. Это хорошо — о чём говорить, он толком не представлял. Лучше помалкивать. Но о рыбалке можно было поговорить, хотя бы из вежливости. Гринька сказал:

— Здоровая рыба.

Саша оживился:

— Это что! Тут как-то выловили осетра — говорят, чуть не ровесник Ивану Грозному. Сто пятьдесят кило. Бревно!

— А что с ним сделали?

— Съели ровесника, что же ещё, — вздохнул Саша. — Жаль, не даст Нарымский остановки… А тут, под порогом, знаешь как ловится?

Гринька нагнулся вперёд, ощутив лбом холодное стекло. Ничего не видно — никакого порога. Белые берега, белая река вся в торосах, и далеко впереди стелется белый дым. Наверное, рыбаки жгут костёр. Где же он, этот порог? Уж не смеётся ли над ним водитель?

Гринька ударился лбом в стекло кабины. Колонна внезапно остановилась, изогнувшись, как поезд, — все машины были сейчас на виду. В голове колонны стоял «газик» Нарымского. Из «газика» выскочил длинный дядька, пробежал вперёд, обернулся, что-то прокричал. Все шофёры — и Саша тоже — вылезли на подножки, вслушиваясь. В кабину ворвался морозный воздух и слабо донеслось:

— … а-ай!

— Слыхал? — спросил Саша. — Пассажирам велено вылезать! И тебе, стало быть.

— Мне нельзя, — сказал Гринька.

— Опасно. Понимаешь?

— Всё равно нельзя.

Саша почесал бровь.

— Ну, будет мне из-за тебя… Дверцу открой. В случае чего — прыгай.

— Ладно.

Тем временем дверцы машин открывались, буровики, гидрологи, рабочие сходили на лёд и шли в обход колонны к далёкому рыбачьему костру.

— Вразнобой идти! — скомандовал кто-то.

Но и так шли не в ногу.

— А Нарымский что же не вылез? — спросил один из гидрологов.

— Ему всё равно головы не снести, в случае чего, — ответили ему.

Это было самое опасное место на Олиме. Здесь уровень реки упал, и ледовая корка повисла над водой, как мост. Перед порогами такое случается часто.