Вячеслав Пальман - Восточный кордон

Отмщение пришло. Молчанов ещё полежал, украдкой вытирая кровь с пораненной щеки. Он знал, что если в него ещё будут стрелять, то не отсюда, а, скорей всего, со стороны заросшей возвышенности. Он вскочил и, петляя между деревьев, помчался на взлобок, как в атаку.

Сквозь кусты он прошёл, словно бегущий олень, — тараном. И очутился на пустой поляне. Здесь горел длинный костёр. Языки пламени лизали три сухих бревна, возле них грудилось много жарких углей. Давно горит. Над костром был устроен навес из увядших веток и толстая жердь на козлах. А на этой жерди висело мясо: провяленные, слегка закопчённые окорока, грудина, нарезанные куски. Цех переработки. Вот как организовали! Только мастеров у огня, конечно, не оказалось.

Молчанов закинул за плечо карабин. Опасность миновала.

Быстрым шагом направился он за камень, где остался раненый. Если и тот сбежал, то винтовку, конечно, бросил. Не до неё.

Так оно и вышло. Вот садок, примятая трава. Кровь. Обрывок рубахи, видно, руку бинтовал наспех. А по другую сторону камня валялась брошенная винтовка. Лесник поднял её, оглядел. Немецкий маузер, тяжёлое ружьё. Где только они берут эти ружья? Толкуют, что на леднике у восточных перевалов: там шли тяжёлые бои, много солдат полегло, и своих и чужих. И конечно, оружие осталось в снегу, вмёрзло в лёд. Может, и правда. Хотя ведь двадцать с лишним лет прошло.

Когда он рассматривал трофей и размышлял, раздался далёкий крик. Кричали сверху, с увала, покрытого рододендроном и падубом, в общем, из непролазной чащи. Не все разобрал он в этом гортанном, дважды повторенном крике, но слова «…попадёшься, Чернявый, отплатим…» донеслись отчётливо. Ясное дело, бесятся. Такая добыча уплыла!

Ладно. К угрозам ему не привыкать.

И Егор Иванович ещё раз, уже с досадой, подумал, почему нет Самура. Пёс не мог не слышать выстрелы. Должен был примчаться. В чем дело? Сейчас бы они по следу и накрыли мерзавцев. А идти одному нельзя, в засаду попадёшь.

Молчанов вернулся на поляну, снял с плеча тяжёлые ружья. Ощупал запёкшуюся кровь на щеке, осмотрелся.

Мясо все вялилось. Много мяса, килограммов двести. Значит, не одного свалили. Он пошёл по кустам. Ага, вот и шкура, безрогая голова. Порядочная ланка. Наверное, пришла на рёв оленя. Жалко зверя. Но уже не вернёшь. Второй шкуры он не нашёл. Теперь новая задача — как вынести добро к дороге? Придётся послать Самура с запиской к пастухам.

Но где же пёс?..

Когда раздался первый выстрел, Самур вскочил как подброшенный. После второго он уже мчался, прыгая через кусты. И он примчался бы на помощь хозяину, и, может быть, уже вели бы они злодеев с руками, связанными сыромятным ремнём, который всегда лежал в молчановском рюкзаке. Но…

Непредвиденное всегда ошеломляет. На пути Самура в сотне метров от бивуака стояла его ночная подруга, Монашка. Она повернулась к нему боком и смотрела приветливо, с немым укором за столь поспешное утреннее бегство. Самур, нацеленный на звук выстрелов, по инерции пронёсся мимо неё. Волчица сорвалась с места и так же быстро, но легко, даже изящно пошла с ним бок о бок. Самур подался к ней, волчица позволила дотронуться до себя и, околдовав, повела в сторону, все в сторону, он и не заметил куда, мгновенно забыв про выстрелы и про хозяина.

Все исчезло из жизни Самура, только этот радостный бег через кусты и камни, по ущельям, где ещё хранилась ночная прохлада и сумрак, по каменистым полянам в пятнах от солнца и поздних цветов, по вершинам, замершим в жаркой истоме, через ревущие речки с холодным кипятком и через мелкие ручьи, из которых они оба дружно лакали, чтобы в следующее мгновение снова бежать и бежать, изредка касаясь друг друга разгорячёнными боками.

В эти сладкие часы Самур ощутил прелесть освобождения от всех сковывающих условностей жизни при людях: он гордо бежал рядом с подругой, он не знал и не хотел знать, что будет через минуту, сегодня к вечеру или завтра. Он начисто забыл своё прошлое, опьянённый радостной и дерзкой скачкой по таинственным уголкам лесного Кавказа, где родился и вырос и где вдруг так неожиданно нашёл подругу, которая оставила ради него волчью стаю и все, что связывало её с серыми братьями-разбойниками, пришедшими сюда из степей Кубани.

Кажется, ни разу за этот яркий осенний день Самур так и не вспомнил о хозяине. А Егор Иванович, не дождавшись овчара, всерьёз забеспокоился. Он вернулся к палатке и долго ходил вокруг, рассматривая следы и прислушиваясь к шорохам леса. Ничего особенного он на земле не обнаружил. Тогда, сняв палатку и закинув за спину тяжёлый рюкзак, он пошёл в сторону пастушьего балагана.

На повороте ручья, где своевольная вода намыла немного песка и мягкого ила, отчётливо виделся свежий след Самура, его шестипалые отпечатки, которые не спутаешь ни с какими другими. А рядом проходила цепочка чужих следов, более мелких, но выразительных, как простой язык природы: волчий след со слегка выдающимися вперёд двумя средними пальцами.

Вот оно что! Егор Иванович постоял у ручья, задумчиво оглядел залитый солнцем лес, куда канул Самур, и покачал головой. Значит, он нашёл себе подругу. Когда же это случилось? Если прошлой ночью, то, выходит, он и дрался из-за неё. Не бычков, не коз защищал, а свою любовь. И эта любовь вытравила из памяти Самура то, что мы называем долгом, обязанностью.

Ждать Шестипалого бесполезно. Не придёт.

Поправив лямки на плечах, лесник пошёл лугами выше, в сторону пастушьих кошар.

К вечеру он нагрузил добычу на двух лошадей, взятых у знакомого пастуха, расспросил ещё раз, не был ли кто из чужих вчера и сегодня, и, убедившись, что браконьеры пришли опять с той, южной стороны перевала, повёл коней на кордон, откуда мог связаться по радио со своим начальством.

Самура не оказалось и возле одинокой избушки, где довольно часто останавливался Молчанов.

Домик этот выглядел заброшенным и таинственным. Над ним нависла крутая, вся в зелени боковина необыкновенно крутой и высокой горы, в сотне метров рычала зелёная речка, колючие лианы ползли через ограду. По дворику, заросшему мелким мятликом, смело прошмыгнула соня-полчок и, обиженно пискнув, исчезла в зарослях ежевичника. Пусто, как обычно. Даже домовитого кота, который прижился в лесной хате, и того не было. Охотился. Егор Иванович дал лошадям отдохнуть, покурил и тронулся дальше.

Но вернёмся к Самуру.

Он прибежал в домик лесника только на вторые сутки. Худой, взъерошенный, с блудливым взглядом виноватых глаз, пёс перепрыгнул через жердевую ограду и успокоенно лёг у самого порога подгорной сторожевой хаты. Он понимал, что виноват перед хозяином, и явился за наказанием.