Виктор Астафьев - Ночь темная-темная

Животник мало-мало наладили, наживили снова, я забрел в воду, привязал его к кусту и закинул недалеко. Санька ждал меня на берегу и к огню не уходил.

— Чего тут дрожишь? — прикрикнул я на него и пошел к стану, Санька потащился за мной.

Разделись, отжали рубахи, штаны. Нагишом прыгали у костра, пока сушилась одежда. Я помаячил Алешке, чтобы принес из старого остожья сена. Прелое было сено, охвостье. Кто ж доброе оставит? Доброе зимой вывезли. И все же не на голой земле плясали теперь.

Сделалось совсем холодно. Мокрую травку на покосе подернуло изморозью. Напялили сырую одежонку. Алешка почернел от боли и знобкой стужи. Я оторвал от подола рубахи лоскут и перевязал еще раз ему ногу. Рана была мокрая, сочилась кровью. Санька грел у костра завязанную вместе с крючком руку, а то принимался дуть на нее, но не выл. И Алешка тоже не выл и бабу больше не звал.

— А ну, убирай костер! — скомандовал я, когда мочи уж никакой не стало от холода и зуб на зуб не попадал у всех.

Мы перенесли костер на другое место, замели угли в сторону, а на прогретую землю набросали веток, сена и тесно улеглись.

— Тепло?

— Маленько пригревает снизу, — отозвался Санька.

— Ксенофонт-рыбак всегда так делает, когда на берегу ночует.

— Надо было нам с ним попроситься налимничать. Может, взял бы?

— Ага, возьмет! И возьмет, так налимишка дохлого уделит потом…

— Мы и такого не добыли.

— Постони!.. Тайменища вон какого прокрякали! Ротозеи! Фартит таким лопухам! В роте рыбина была!..

Санька засыпал. Уже на отходе ко сну вяло и безразлично выдохнул:

— Попадет нам… И за лодку, и за все…

— Тайменя бы выволокли, тогда хоть сколько попадай…

Ребята заснули. А я ворочался и никак не мог забыться. Явственно видел я, до боли ощущал каждой жилочкой краснохвостого тайменя — на полтора пуда! В серебряных пятнах по скатам толстой спины, с пепельно-серыми боками, с белым нежным брюхом. Огромного, открывающего огненные жабры, хлестко бьющего хвостом по доскам лодки.

И еще толпу деревенского люда видел на берегу. Мужики, женщины, ребятишки смотрели, как я иду, согнувшись под тяжестью рыбины, а хвост ее волочится по камешнику! А люди говорят про меня, а люди говорят. Всякое хорошее: и что везучий я, и что колдун, и что такому удачливому человеку ничего не страшно в жизни.

Нет тайменя. Нет лодки. Ничего нет. Ночь. Темная-темная ночь кругом. Ворчит река, плещется, буйствует, пьяная от половодья. И где-то в ней ходит таймень с оторванным крючком и с броднем моим. Ну что ему стоило? Ведь все равно, если запутается животником за корягу или за камень — сдохнет. Так уж лучше бы…

А может, он зацепился крючком за куст? Ворочается там, бьется, а я лежу здесь, как колода…

Быстро насунул я Санькины сапоги и поспешил к воде. Что-то шевелится в кустах, поталкивает их. Льдины. Из подмытых яров острова все отваливается, отваливается земля. Земля. Льдины заблудшие, а тайменя не слыхать. Ушел таймень! Скрылся. Вон какая она, река-то! Иди, куда хочешь. Везде дом.

На всякий случай я обошел все ухвостье острова — может, лодку затащило в кусты? Вода пошла на убыль. Мокрые кусты поднимаются из воды, распрямляются, стряхивают с себя ил. В кустах позванивают рыхлые льдины, рассыпаясь тонкими карандашиками. Из-под ног моих снялся куличишко и как ни в чем не бывало запиликал звонким голосом и начал стричь крылышками над водою. Тут же проснулся, запел другой куличок и пошел этому навстречу. И вот они уже соединили песню и унесли ее за протоку, на каменистый берег.

Беззаботные кулики, вольные птички. Куда захотят, туда подадутся. А тут вот лодку унесло. Таймень ушел, и хоть вой, хоть кричи — никто не услышит. Нет счастья на земле. И вовсе я не везучий. Никакой я не колдун. Если б колдун был, разве бы не приколдовал тайменя?!

Не заметил, как обошел остров, и очнулся лишь после того, как у моих ног заревела вода.

Я оказался у приверхи острова. Кусты измочалило и зачесало водою на обмысок, торчмя наставило под берегом бревна, вывороченные коряги, набило хлама и льда меж ними. Все это шевелилось под напором воды, хрустело, ломалось. Приверху острова одавливало, как головку боны, и, казалось, вот-вот сорвет остров с якорей, закружит его, изломает на куски земляной каравай, и нас забьет, захлещет, как мышат.

Я попятился на покос и, повернувшись, быстро убежал от приверхи. Шум и гул воды отдалился. Я сел на подмытый яр, под которым в белых полосах пены ходила неспокойная вода, и стал глядеть на деревню. Возле дяди-Ваниного пикета, будто неуверенный язычок свечи, попрыгивал и мотался костерок. Знал бы, ведал дядя Ваня, как таймень обошелся с нами, и что кукуем мы без лодки, от мира и людей отрезанные…

В деревне огней нет. Спит деревня. Если и горит в нашем доме лампа, отсюда не увидать, — дом наш во втором посаде, почти на задах.

Бабушка молится сейчас, плачет, и дед горюет молча. Мужики, небось, сети готовят, багры, невода и кошки — ловить нас. Утром весть об утопленниках облетит село и взбудоражит его. Явится к нам Митроха, председатель сельсовета, и будет у него с бабушкой крупный разговор.

Что мы наделали?! Как я додумался башкой своей до всего этого? Заест Митроха бабушку. Он и без того на нее «зуб» имеет, как утверждала бабушка. Слышал я, что Митроха сватался в молодости к тетке Марии, но отчего-то дед и бабушка не согласились отдать за него дочь. Однажды я заблудился на увале. Ходил по грибы и заблудился. А Митроха нарезал там делянки дроворубам и услышал мой крик. Он взял меня за руку и привел домой. Конечно, я бы поорал, поорал, и сам нашел бы дорогу домой, не раз такое случалось, но вот надо ж было Митрохе оказаться в лесу.

Митроха сказал бабушке властно и строго:

— Безнадзорный парнишка. А безнадзорные дети должны жить в детском доме, догляженные и обихоженные.

— А он не догляжон? Он не обихожен? Да у него и рубахов, и штанов, может, больше, чем у других ребятишек, хоть они с матерями-отцами! Я вон ему сумку из свово фартука сшила. Еще в школу осенесь пойдет, а я уж сшила, с ручками и с кармашком для чернильницы, как городскому…

Митроха не дослушал бабушку, осадил ее:

— Мне не переговорить и не перекричать тебя, несуразная старуха, но вот что запомни: если парнишка будет болтаться, где попало — я приму меры!

С этими словами Митроха надел фуражку и вышел, а бабушка так и осталась посреди кутьи, расшибленная словами: «приму меры».

Во дворе Митроха нарвался на дедушку, который, видать, весь разговор слышал. Дед воткнул топор в чурбак и, как всегда, тихо, но увесисто сказал Митрохе:

— Вот что, Митрофан Фадеич! Ты мою старуху больше не пужай. Она и без того пуганая. Ребенок был при нас, при нас и останется. — Он помедлил и добавил: — Неровен час, сосед наш Левонтий услышит, да пьяный ежели… Кто тебя отбирать будет?