Сергей Кучеренко - Корень жизни: Таежные были

Мерзлое дерево поддавалось с трудом, но каждый миллиметр оголявшейся скобы пьянил Никиту радостью. Он работал ножом остервенело и не заметил, как нога в петле сначала отекла, а потом потеряла чувствительность. Не обратил внимания и на то, что свободная нога и левая рука, перекинутая через трос, стали коченеть, а поясница в сильном напряженном изгибе занемела. Его одолевали более страшные мысли: «А что было бы, если б не нож? Гибель. Труп могли бы найти удэгейцы. Или послали бы искать, когда не вышел к вертолету в конце месяца. Да мертвому-то не все ли равно. А вот каково жене, дочкам, матери…»

Никита явственно увидел свою семью в леспромхозовском доме, представил, как жена сейчас собирается на работу, а дочки в школу, и ему вдруг стало стыдно за то, что всю жизнь копил рубли, ограничивая своих в большом и малом, что не видела жена мужниной, а дочки отцовской ласки и заботы, что ни разу не спросил одиноко живущую в Бикине мать: «Как дела твои? На что живешь? Водятся ли у тебя деньжата?» Но недолго грызла совесть Никиту, он быстро оправдался тем, что не пропивал деньги, а копил на машину, для ласки же и разных забот у него, работяги, не хватало ни сил, ни времени.

Обессилев, Никита отвалился на трос, перекинув через него рабочую руку, и новый ужас омертвил все его исстрадавшееся тело и душу — он увидел совсем рядом тигра, прямо под собою, в каком-нибудь метре. Потеряв дар речи, Никита замычал, рванулся в желании убежать от подступившей страшной смерти, сорвался с троса, ударился о дерево, а ощутив на своем лице горячее дыхание склонившейся к нему громадной тигриной морды, потерял сознание…

Очнувшись уже в наполненном светом дне, Никита первым делом начал осторожно искать глазами тигра. Не найдя его, опустил веки и стал обдумывать свое положение. «Если зверь рядом, нельзя шевелиться. Пусть считает, что я мертвый. А если ушел — должно быть ушел! — то надо браться за скобу… Господи, одеревенел-то я как, и голова чугунной сделалась…»

Долго прислушивался Никита, нюхал воздух, раздувал ноздри — ничего. Открыл глаза, заворочал головой и обрадованно заметил борозду тигриных следов вниз по ключу. Разглядел, что рядом с искрившейся свежестью следов все так же тянулся рыхливший снег конец троса, а на лежке (тигрица лежала совсем рядом) — в том месте, где должна быть шея, — побуревшую от сукровицы полоску… И тогда сообразил: приходила к нему старая знакомая, видно, расплатиться за принесенную ей беду, да побрезговала им, жалким в страхе, или, может быть, решила, что он и без нее сам себя наказал непоправимо.

Желая подтянуться к тросу, Никита задвигался и ощутил в теле такую раздирающую боль, что застонал и заскрежетал зубами. Но он хорошо сознавал, что уже слишком долго висит на этом проклятом кедре, что состояние его с каждой минутой хуже, а потому снова полез, терпя адскую боль, к тросу. Дотянулся одной рукой, другую перекинул за трос, оперся спиной на него, переводя дыхание. Заметив болтавшийся на веревочке нож, похвалил себя за предусмотрительность и в который раз решил, что умом его бог не обидел.

Уже вовсю светило солнце, когда он рухнул, освободив трос из скобы. И не просто рухнул: петля еще была под напряжением бревен, и Никиту так рвануло к земле, что он, ударившись о дерево, в кровь разбил голову и вывихнул кисть правой руки. Но этот удар его не испугал, потому что вместе с ним спасение наконец-то стало явью, а направить сустав в горячке ничего не стоило.

Оказавшись на земле, Никита первым делом подобрал шапку и рукавицы, полез здоровой рукой за сигаретой, но, лихорадочно и жадно затянувшись, бросил ее: о будущем можно думать лишь в избе, после того как рассмотрит ногу. Освобожденная от стальной удавки, она совершенно ничего не чувствовала, и это Никиту пугало: обморожение, слышал он, легко переходит в гангрену.

Срезав молодой ясенек с крепкой развилкой, Никита смастерил из него костыль, подогнав развилку под мышку, и, прихватив рюкзак, заковылял к избе, в большой беде радуясь малому — до «бунгало» было рукой подать. Ковылял он и успокаивал себя: «Продуктов навалом, дров — хоть продавай… Вертолет двадцать восьмого будет железно, а до того успею оклематься… Еще, глядишь, и по путикам пробегусь… Тигрицу теперь бояться нечего — вниз по ключу подалась… И ведь не тронула же, а… Благородная, стерва… Нога-то совсем как чужая, ну да не сломать меня…»

Но как ни растирал Никита ногу грубыми суконными рукавицами, обильно смоченными водкой, стопа оставалась белой, бесчувственной и непослушной, в колене и паху жгло огнем, а шагать было невозможно.

Никита, подбодрившись стаканом водки, полежал, подумал. И еще раз успокоил себя, убедив, что хорошо все кончилось, а могло бы куда хуже, и крепко уснул.

На другой день стопа не ожила, и на третий тоже, а на четвертый почернели пальцы. Это повергло Никиту в ужас: значит, мертвой хваткой вцепилась в ногу гангрена. Еще надеясь, что ошибается, что не гангрена это, Никита тер пальцы и стопу, колол их иглой, но от этого начала снизу зловеще краснеть, багроветь и огнем гореть голень, и залила лицо бледность от страшной болезни и безысходного отчаяния.

Никита теперь истово каялся, клял себя и за лесные походы в поисках длинного рубля, и за привычку работать тайным одиночкой, и за пристрастие к петлям, так печально кончившееся. Он понимал: пальцев на ноге, считай, уже нет, если через два дня прилетит вертолет, то ему в лучшем случае оттяпают стопу, и тогда он в тайгу не ходок…

Он уже не успокаивал себя залихватским: «Будь что будет!», а считал, сколько осталось до вертолета, умолял погоду не испортиться и пилотов быть верными слову. Паникуя, решил было выходить пешком — так-то наверняка через пару дней можно добраться до «цивилизации»— но через три часа вернулся, еле волоча немеющую, непослушную ногу.

А к вечеру четвертого дня пошел снег. Зная, что это означает для «малой авиации», Никита уже не мог подбодрять и утешать себя, упал ничком на нары, заскрежетал зубами и дал выход так долго сдерживаемым слезам. Не находя сил противиться отчаянию, он снова взялся за водку, но хмель не брал его.

…Когда мучительно длинная ночь наконец-то сменилась рассветом, Никита, осмотрев почерневшую стопу и багровую голень, заковылял из избы и уставился глубоко провалившимися глазами в небо, томительно надеясь на прояснение. Но ни звезды, ни голубизна нигде не показывались, снежинки еще падали, и мир оставался глухим к его горю.

Решив, что приходит ему каюк, Никита написал на фанере крупно: «Заберите меня в избе», отволок ее на вертолетную площадку и прибил на видном месте. Потом прибрался, перемыл посуду, приготовил карандаш и бумагу для предсмертных писем, но не знал, с чего начать и что писать.