В дебрях Маньчжурии - Николай Аполлонович Байков

с боку на бок, стараясь забыться, но заснуть не мог. Веселовскому, по-видимому, также не спалось: по временам он поворачивался и смотрел на меня, но я лежал с закрытыми глазами.

– Что, вам, видно, не спится? – проговорил Веселовский, заметив, что я открыл глаза. – Мне тоже не спится что-то. Сегодня я проснулся поздно. Илья был на охоте, и я вышел в кедровник, чтобы освежиться, где и встретил вас.

Видно было, что Александру Ивановичу хочется поговорить, и, желая воспользоваться этим и рассчитывая узнать что-нибудь о нем самом, я ответил:

– Не спится. Должно-быть, здесь жарко. Нельзя ли отворить хотя бы форточку?

Он сейчас же соскочил с кровати и отворил маленькую форточку в окне. Свежий морозный воздух ворвался в комнату, и клубы пара поползли от окна вниз на пол.

– Ишь, как важно спит наш богатырь! Любо смотреть на него! – остановился он над спящим Барабашом. – Славный человек! – продолжал он после некоторого раздумья:-душа человек! Физически силен, как дьявол, и незлобив, как ребенок. Поверите ли, мухи никогда не обидит, но в гневе сокрушит кого угодно. – Надежный человек и хороший товарищ. – сказал он, прыгнув в кровать и заворачиваясь в свое козье одеяло.

Желая вызвать его на откровенность, я воспользовался его разговорчивостью и спросил:

– Где вы с ним познакомились, Александр Иванович?

Набив свою коротенькую трубку китайским табаком и закурив, он сказал:

– Познакомился я с ним года три тому назад в тайге Уссурийского края, в так называемых Анучинских лесах, где я тогда был в командировке по преследованию и поимке хунхузов. Надо вам сказать, продолжал он после небольшой паузы – что я – бывший офицер одного из Восточно-Сибирских полков, расположенных во Владивостоке. Фамилия моя не Веселовский, а другая; по некоторым причинам я принужден был достать себе чужой паспорт…Впрочем, все это может быть, вам не интересно? – спросил он меня, пуская густые, клубы дыма.

– Напротив, я слушаю вас с удовольствием и очень благодарен вам за честь, которую вы мне оказываете своим доверием! – поспешил я уверить его, боясь, что он раздумает и не откроет мне своей души. С этим я привстал на кровати, облокотясь на локоть, и приготовился слушать.

– Кажется, вам холодно? – произнес он, закрывая форточку. – Уже достаточно освежилось, даже наш Муромец начинает ежиться!

Действительно, Барабаш перестал сопеть носом и во сне старался натянуть на себя шкуры.

– В таком случае я продолжаю проговорил он, юркнув под одеяло. – Окончив кадетский корпус в Москве, я вышел подпоручиком из училища прямо на Дальний Восток, куда меня невыразимо влекли девственная нетронутая природа и исключительные условия жизни. Само собой разумеется, я нашел здесь то, чего искал. Дикий, первобытный край произвел на меня сильное впечатление. Все свободное от службы время я проводил в горах и лесах, окружающих Амурский и Уссурийский заливы. Наконец, попал, уже в чине поручика, в командировку в одну из интереснейших местностей, в селение Анучино, окрестности которого славились тогда обилием всякого зверя и птицы. Я бродил со своей полуротой по тайге и еще более пристрастился к бродячей жизни. В одну из экспедиций в глухой тайге мы случайно наткнулись на зимовье промышленника и заночевали там. Хозяин пришел только через день и принес с собой тигровую шкуру. Это и был Илья Барабаш. Я с ним тогда сошелся и полюбил этого добродушного силача…

В это время собаки залаяли, и Сибирлет вылез из-под кровати просясь на двор.

Веселовский набросил на себя одеяло и вышел за дверь. Ветер шумел с прежнею силой и тайга гудела. Вскоре возвратился Александр Иванович, отряхиваясь от снега, и проговорил: – Пустяки, – ничего нет. Собаки всегда беспокойны во время бури.

Когда все успокоилось, и он улегся опять на кровать, закурив носогрейку, я не выдержал и первый спросил его:

– Как же вы сделались траппером и ушли с военной службы? Если не устали еще, то расскажите.

– Подождите. Все по порядку расскажу. Открылась тогда китайская кампания, и я с полком очутился в Маньчжурии. Пришлось исколесить ее почти всю, но по красоте природы и богатству естественных произведений больше всего мне понравилась Гириньская провинция. Охота здесь роскошная, горы и дремучие леса кишат всевозможным зверем. Приволье полное. Тогда уже в полосе отчуждения некоторые русские начали промышлять зверя и после окончания китайской войны остались здесь, обратившись в маньчжурских трапперов, каковые существовали когда-то в Северной Америке и так художественно и поэтически описаны бессмертными писателями: Эмаром, Купером и Майн Ридом. Возвратившись после кампании с полком в Никольск, я вышел в запас, и чтобы совершенно отречься от прежнего и поставить над ним крест, сжег свои корабли, то есть купил во Владивостоке за десять рублей чужой паспорт. Вы меня, конечно осуждаете за это, но я иначе не мог бы вести такую привольную жизнь. Знаете, родные, родственники, связи, знакомства – мне все это опротивело, я решил совершенно порвать с прошлым, то есть умереть и родиться снова, но только без цепей культурных условий жизни; официально я считался пропавшим без вести – такие сведения давала полиция на вопросы моих родных и знакомых. Жизнь в лесах меня сильно изменила, так что теперь родная мать едва ли узнала бы меня. Впрочем, я покажу вам свою фотографическую карточку юношеских лет. С этими словами он встал, вытащил маленький сундучок из-под кровати, порылся в нем и подал мне снимок кабинетного размера. На нем изображен был молодой безусый офицер, почти мальчик. Наивно и весело смотрели на меня большие глаза, но в них ничего не было похожего на теперешнее: передо мной в действительности было суровое, мужественное лицо не мальчика, но сильного могучего человека.

– Да, вас узнать невозможно, сказал я, возвращая ему карточку. – Но разве вас товарищи по полку или знакомые ни разу после того не встречали? Ведь они все же могли бы вас узнать?

– Встречались мы не раз, – ответил он, пряча карточку, но никто меня не узнал; правда, сейчас же после выхода в запас, я на целый год ушел в тайгу к Барабашу и не выходил оттуда даже в деревню Анучино, хотя до нее было всего сорок верст. Теперь, если-бы я и захотел вернуться к прежнему, то не смог бы восстановить прежней связи, и меня непременно почли бы самозванцем, хотя прошло не так уж много лет. Нет! – продолжал он, поднявшись на локте: теперь только я понял смысл жизни; теперь только я живу, и мне противно вспоминать фальшь и ненужные условности так называемой культуры! Лучше смерть, чем возвращение к прежнему. Я вполне доволен своим