Александр Филиппович - Стая

Так потерял он свою первую в жизни корову и немало дней в тот год дико метался по округе в одиночестве — запах хозяина словно продолжал жить с ним, надолго пристав к его рогам, отпугивая собратьев и не давая покоя ему самому…

Но здесь был мирный лес.

Высоко над ними в звездно мерцающем небе раздавался изредка посвист птичьих крыл, режущих холодеющий к зиме воздух на заветных караванных путях к югу. Было слышно, как глухари на лиственницах ощипывают закисшую в пору хвою да как с наступлением темноты снявшиеся с лежек зайцы, пугаясь собственных теней и звуков, время от времени похрумкивают в кустах на своих жировках.

Он провел ее краем давней лесосеки, перевел через ручей, не замерзавший и в морозы, и остановился на первой елани. Как он и ожидал, здесь и верно стояли три нетронутые копешки, огороженные жердями. Выкос вокруг них серебрился от инея, павшего на ровно выстриженную литовками траву. Справа черной непроницаемою стеной вставал бор, беспросветен и днями-то, а слева желтело болото, в глубине которого меж моховых, усыпанных клюквою кочек полно было надежных мест для дневок. Из-за болота, правда, досюда долетал слабый дух человеческого жилья, но он, старик, уже третий гон коротал рядом с ним зимы, и здешние края неизменно его спасали: в пусть и ягодные, да только топкие для человека мхи люди ни летом, ни осенью далеко не забредали, а в глухие поры они не отваживались в стороны от зимников, по морозу продавливаемых тракторами, сворачивать в глубинные снега.

Здесь он и сыграл свою новую свадьбу и зачал, возможно, очередное свое потомство, которому предстояло в очередной раз продолжить род лосей.

Утро подошло незаметно и хмуро.

Этак словно вдруг из ночи выступили сперва безо всякой тени три одиноких посреди елани копешки, обнесенные для надежности жердями, и над котловиною болота открылось низкое, вязкое и недвижное небо, словно свет нового дня опрокинулся на землю отовсюду враз — с востока и запада, юга и севера. Черная ночью стена бора обратилась тотчас в свинцово-серую, и утренним дымом человеческого жилья опять потянуло из-за болота. Дым в этот раз был пронизан запахами хлеба и мяса, едой людей, но их самих, сколько он ни проверял, близко как будто нигде не было. А она полагалась на него теперь полностью: обкусывая макушки подлеска, то и дело поглядывала в его сторону, доверяя его чутью и вниманию. И он, как вожак и старший, забыв о еде, старался, как мог, отблагодарить ее за это доверие.

Он знал, что их близость недолга. Более того — что эта их обоих нынешняя свадьба для него, возможно, последняя. С морозами он оставит ее одну, а на следующий гон ему, если он и доживет, вряд ли удастся победить в поединке. Опыт дает уменье, но не силы, и он способен управлять только еще могущим побеждать телом. Он чувствовал наверняка… как все живое, существующее непосредственно за счет естества природы, как растения, птицы и все вообще животные, а не человек, который всегда сперва переделывает это самое естество, чтобы лишь затем употребить его, то есть — прокормиться и обогреть себя, а с тем и теряет глубинное свое чутье… да, он, старик, чувствовал наверняка, что это его последняя победная осень и последняя для него лосиха вообще.

Если бы он был способен думать и размышлять, как люди, он бы, наверное, заранее пришел бы в отчаяние от страха и ужаса пред своей старостью и своим неминуемым грядущим исчезновением, из каких, должно быть, люди и решаются-то проникать своим рассудком в тайну жизни и существования всей природы вокруг в надежде овладеть когда-либо этой тайною и тем, может быть, обеспечить себе если не бессмертие, то хотя бы спокойствие пред неизбежным. Но ему совсем незачем было думать и размышлять, ибо был он зверем и потому нерасторжимой частью природы. Не то что человек, какой, чтобы существовать, вынужден постоянно и ежемгновенно противопоставлять себя всему остальному и целому. Да, он, старик, был сам нерасторжимой со всем целым частицею, и чем лучше у него это получалось, тем дольше он был способен жить и тем здоровее рождалось его потомство.

Нет, он не думал… он только знал это все и превосходно это чувствовал.

А если бы он мог говорить, как люди, да еще оказался бы при этом человеком мужественным, щедрым и предусмотрительным, он, наверное, попытался бы сейчас пересказать ей всю свою жизнь, чтоб матери своего нового потомства передать свои опыт и умение побеждать и потому — вообще жить. Но он не просто не умел говорить, как люди, а это тоже вовсе от него не требовалось, а уж тем более не важно было — хороший он или плохой зверь. Сама природа давно распорядилась за него, как хозяйка, дорожащая каждой толикою своего добра: все, что он знал и умел, теперь незримо было передано чреву той, что бродила сейчас рядом с ним по кустам, всецело полагаясь на его чутье и слух. Да, ему не нужно было уменье говорить. Он должен был теперь просто охранять ее, пока она с ним вместе и пока их общее продолжение не окрепнет в ней одной уже, таинственно и навечно соединив обе их жизни с жизнью всех их общих предков. Затем она, оттого что дальше он ей совсем не нужен, уйдет сама, унося в себе все то, кем он был и стал за прожитые годы, что умел и чему научился… и даже — о чем мог бы рассказать, если б умел говорить. Но ему, зверю, совсем ни к чему было и это уменье людей, ибо за него уж давно, сызначала распоряжалась сама природа: давая другую жизнь, он говорил все, что было необходимо…

И пошел снег.

Первый, внезапный осенний снег. Весь воздух — как недавнее пасмурное утро, неяркий, какой-то безродный свет, заполнил вдруг ровный и беспрерывно летящий шорох влажного белого пуха, закрывшего собою все вокруг. Ветра не было — первый нынешний снег как бы просто осыпался на землю с низкого, тотчас над вершинами сосен начинавшегося неба, начиненного ненастьем. Пора было искать дневку — что могло быть удачнее внезапного утреннего снегопада, который мгновенно захороняет свежий след?

Старик уж и шагнул было в сторону болота, из одной лишь покуда осмотрительности потрогал воздух, да и замер: кто-то приближался сейчас к ним, почти неслышимый за густо опадающим вокруг снегом. Где-то в ольховнике у самого бора пискнул, отвлекая, рябок, то ли потревоженный нежданным гостем, то ли просто со сна прочищавший сейчас горло. Но все это покуда еще не сулило беды: старик учуял верхом наконец, что к ним приближается не человек, а собака, каких полно вьется вокруг лесного людского жилья. А чуть погодя, как он обнаружил ее дух, он различил и ее саму — мохнатую и черную, прыжками мчавшую кромкой болота, как бы преграждая им путь к отходу. Ничтожное, крошечное существо, осмелившееся почему-то встать на их пути, собака пока лишь рычала, задыхаясь на бегу от ярости, и, лишь когда подскочила и остановилась пред ним, припав к земле на передние лапы, залилась без удержу захлебывающимся лаем, и шерсть на ее загривке встала дыбом.