Сергей Кучеренко - Корень жизни: Таежные были

Зачуяв на себе взгляд, медведь вытянул шею, засопел, шаг сделал, другой. Стала видна большая голова и худое плоское туловище вконец одряхлевшего зверя. В лицо Лукичу ударил тяжелый запах старости, хвори и мокрой грязной шерсти. И это было последним, что четко врезалось в память.

Очнувшись уже засветло под завалившимся мокрым пологом, Лукич смутно вспомнил, как он дико закричал и изо всей силы ударил ножом вплотную надвинувшегося медведя раз, два и еще, кажется; как отпрянул, взревел зверь, а он прыгнул к костру и, продолжая кричать что есть мочи, стал швырять в него головешками, фыркающими искрами. И вроде бы колол зверя своей накануне остро заструганной палкой. Медведь был какой-то вялый, вроде бы пьяный или контуженный, но все же медведь есть медведь.

Сильно саднила правая рука и жгло в груди, голова кружилась, тошнило, дергались жилки у глаз и в уголках рта. Знобило. На таборе будто гранату взорвали — все разбросано, переломано, перевернуто. Седое неприветливое небо по-прежнему сочилось моросью.

Мелькнула было мысль: «Это конец», но Лукич прогнал ее прочь, потому что какая же могла быть речь о смерти именно сейчас. Он должен, он будет жить! Взять все с плантации, обновить ее и оставить Сережке. Промхозу. Людям.

Ползком по грязной земле добрался до костра, разгреб золу, раздул угли, собрал на них недогоревшие дрова, еще дымящиеся смолевые корни. «Первым делом надо обсушиться и обогреться, — решил, мелко и часто дыша, старик. — Потом к речке. Умыться, набрать воды, вскипятить. Где-то был пузырек с марганцовкой, промыть раны. Нитроглицерин принять. Надо жевать женьшень. Чаю напиться. Силы нужны, силы. Только не сейчас умирать и не здесь».

Отдышавшись, Лукич перетащил к огню кору из-под полога и прилег. Хотелось спать, но надо было крепиться. Он завернул рукав рубахи. На посинелой вспухлой руке резко выделялись четыре неровные багровые полосы — по две сверху и снизу. «Беззубый медведь-то, старый. Иначе бы мне конец». Были еще ссадины, синяки, царапины, но не они беспокоили. Худо, что грудь горела. Старик подумал, что сердце надорвалось. «Это хуже — сердце-то. Полежать надо. Как же все некстати», — думал.

Почувствовав себя немного лучше, привстал, кряхтя и постанывая, и с кругами и туманом в глазах, опираясь на палку, заковылял с котелком к ключу. Потом, хвалясь предусмотрительностью, подбросил в костер дров из запаса, повесил над бодрящим огнем котелок. А когда слабость снова навалилась, Лукич принес пакет с корнями, прилег на кору, развернул его, отряхнул один, откусил и стал жевать. «Вроде бы как морковка вкусом, но жестче, — подумал. — Морковкин век три-четыре месяца, а этот корень, хоть и невелик, лет пятнадцать — двадцать прожил. Сила в нем, а надо, чтобы в меня она перешла». И откусил еще немного.

Кипяток Лукич густо настоял на лимоннике, а когда чай немного остыл, опустил в котелок разломанные на части два корня, которые были покрупнее. Он хорошо знал их громадно-могучую силу и теперь верил, что выживет, станет на ноги, окрепнет. И будет у него много радостей: счастливые Марина, Наташа, Алена и Сережа, да еще плантация, которую он теперь воспринимал в живой одухотворенной плоти, такой же родной и близкой, как дочери и внуки. И будет почет от людей за организованное при промхозе женьшеневое хозяйство.

Высушив у костра полог, Лукич заново натянул его, разложил на коре все сухое, что было в котомке, до пота напился целебного настоя и погрузился не то в глубокий сон, не то в беспамятство. И мелькали в его голове, как кадры в кино, разные воспоминания и картины прожитого.

Снова на него навалился старый медведь и стал душить, а Лукич, скованный сном, не мог ни пошевелиться, ни закричать. Потом он видел себя молодым солдатом, в окопчике, на который в грохоте и дыме перли танки с белыми крестами на броне. Один из них надвинулся на окопчик рычащей железной громадиной и стал крутиться на левой гусенице, заживо засыпая его, солдата, землей и глиной… А вот явился Юла. Наклонился над ним — здесь, под этим пологом — и спрашивает, хитро улыбаясь: «Нашел, Андрюха, плантацию? Молодец, твоя она! А я все время боялся, что другой кто наткнется, дурному человеку достанется. Теперя я спокоен». Заулыбавшись еще хитрее, старик зашептал на ухо: «А ить у меня ишо одна есть, только не покажу ее тебе: дочкина она. Пойду проверю ее. Здесь. Близко. Даже ближе той. А ты не ищи ее, не то разозлюсь…» И вдруг оказался Юла ни с того ни с сего в одеянии шамана и запрыгал вокруг с бубном, с криками, с пеной у рта, и доносилось до помутившегося сознания угрожающее: «Корень жизни добудешь ценою жизни… Ценою жизни…»

Плавало в Лукичовой голове и радостное. Будто бы он в собственном новеньком легковике за рулем. Рядом привстал Сережка, на заднем сиденье дочки и внучка. А с тротуаров народ кричит: «Лукич едет! Вон он, за рулем? Герой! Нашел большую плантацию женьшеня! Сотню корней сдал! Две тысячи семян промхозу подарил!»

Сережка спрашивает: «Деда, а где же твоя плантация?»— «Не моя, а твоя она, внучек. Подрастешь — покажу и передам по наследству», — отвечает ему Лукич.

А дочки с заднего сиденья спрашивают: «Папа, как же ты нашел ее?» — «Кто ищет, тот всегда найдет!» — улыбается Лукич. И снова в том новеньком автомобиле все радостно смеются, влюбленно глядя на водителя и приветственно помахивая людям.

Потом явилась Лукичу его покойная жена Анна, как всегда до робости тихая, скромная и рассудительная. Присев у входа, она смиренно вытянула руки вдоль колен и с такой жалостью смотрела на своего старика, что ему совсем худо стало.

— Плох я, Анна?

— Да нет, не о том я…

— О чем же?

— Не так мы с тобою, Андрей, жили. Все суетились по мелочам, время тратили попусту. Вот оно и ушло. И жизнь с ним. А много ли сделали? Двух дочерей родили, да ведь для этого много ума не требуется. И зверюшки, птички потомство оставляют да выращивают. Что-то другое еще надо было оставить людям, след о себе, память. Юла твой плантацию оставил — и то большое дело сотворил.

— А что я мог сделать? И ты, Анна?

— Жизнь надо было поворачивать на другой лад. Учиться требовалось. Специальность толковую подбирать по себе. Дело большое затевать. Мы сами на школе остановились, да и дочерей своих около этого заморозили. Ты много тысяч километров по тайге прошел, а только и знал, что зверя высматривал в ней да женьшень. И не подумал, что по той же тайге можно было ходить с профессией — геологом, охотоведом, лесоводом ли. Ты ведь в ней как дома и любишь ее…

— Не всем ромбики носить…

— Не всем, вестимо. Но есть и другое важное. Вот, например, добейся, чтоб запретили истреблять женьшень. Ходи, куда надо, стучи, доказывай. Ты же видишь, что его скоро не будет. Докажи, что можно и нужно много плантаций делать. И сколько же от этого пользы и для тайги, и для людей!