Станислав Олефир - Встречи в Колымской тайге

…Она проступила как-то сразу вся от сучка до вершинки, почему-то растолстевшая и подлинневшая. Где-то таял самолетный гул, почти рядом пощелкивал костер, а над моей головой на самой обыкновенной лиственнице почему-то плясала ветка. И вдруг мне стало страшно. Так страшно, что я не задумываясь ринулся в сторону перевала. Не помню, как проскочил тот спуск, на котором меня гоняла лавина, как летел по темнеющим выдувам, не помню даже, в каком месте выскочил на Тайный. Помню одно: мне было так муторно и так тоскливо, как никогда в жизни.

В небе загудел новый самолет. Кто-то, наверное, возмущался непроваренной курицей, кто-то проклинал качку и шум. А мне бы самый неудобный уголок. Пусть гудит, пусть качает. Лишь бы рядом были люди, а не эта, ставшая вдруг непонятной и чужой, тайга.

По Тайному гуляет наледь. Даже в темноте видно, как курится вода. Но под ногами твердь. Пусть мокрая и скользкая, бежать по ней — не то что по снегу…

Мокрый от пота, с задубевшими валенками и пересохшим горлом, ввалился я в избушку, упал на нары и задрожал. Откуда пробралась эта дрожь, где она копилась — не знаю. Я рассыпал спички, долго не мог зажечь свечу, не мог толком держать в руках топор. Даже когда вскипятил чай, не мог открыть рот и хлебнуть.

Только к утру я пришел в себя и завалился спать. За тот перевал я попал на второй день. Костер припорошило снегом. Притрусило и тот злопамятный склон. А она качалась! Маятником ходила неугомонная ветка.

5 ноября.

Утром я исползал весь спуск и нашел одну лыжу и мешок. Вторая лыжа осталась лежать под снегом до самой весны. Сегодня я ходил на широких, вытесанных из тополя самоделках. Скользят самоделки неплохо, но они совершенно неуправляемы, и у меня болят ноги. На обратном пути завернул к землянке и наконец-то построил там два коттеджа. Там же добыл двух белок, да еще из поставленного на борще коттеджа снял горностайчика.

У меня новость. Несколько часов назад в избушку заглядывали гости. У самого поддувала след от бараньего копытца. И до того он чистый и аккуратный, прямо светится весь. Смотрю на этот следок и радуюсь. А чему, собственно говоря? Тоже мне счастье — баран в гости заходил…

Через два дня праздник. Хочется домой, но нужно ждать Лёню. Сейчас поселок оделся в кумач, в детском санатории, где я работаю воспитателем, сегодня утренник. Все красивые, торжественные и чуточку растерянные. Хоть на минуточку очутиться б в детской колготне, окунуться в их праздничную кутерьму.

Домой можно добраться через «Кресты» или лесоучасток. Можно выйти на трассу, спустившись вниз по Лакланде. Нужно только не прозевать поворот к трассе. Там с правого берега красная скала с тремя острыми пиками, потом тальники и распадок.

6 ноября

Проснулся в пять утра, слез с нар подложить в печку дров и уже не ложился. Первым делом привел в порядок лыжи и выставил их остывать на мороз. Затем сделал ревизию патронташу.

Выхожу без вещмешка. На моей куртке отличные накладные карманы. Туда влезли сало, хлеб, жестяная банка из-под томатов, сахар, пачка чая. Этого добра с лихвой хватит на два привала. Дойду до рюкзаков.

Если все сложится хорошо, сегодня же возвращусь на базу. Там радио, более уютная обстановка, а главное — в любую минуту может нагрянуть Лёня.

Присвечивая фонариком, спускаюсь с морены, пересекаю болото и выхожу к Лакланде. Переправляться не буду: нет сапог. Одни мы оставили на Витре, другие на «Крестах».

В первом же капкане добыча — длинный желтоватый позвонок и кусочек черной блестящей шкурки. В капкан попалась черная пищуха, мыши ее съели. Трамбую снег в холмике и настораживаю капкан снова.

От носка до середины лыжи подшиты шкурой, остальное я с вечера покрыл воском. Все это да плюс свежая пороша сделали лыжню очень скользкой. Иногда перехожу на бег. С рассветом домчался до того места, где горностаи охотятся на чечеток и синиц. Все капканы задуло снегом, но в двух — горностаи. Канавка по-прежнему остается свежеторенной и используется хищниками для разбоя.

Дальше лыжня поднимается от реки на террасу. Еще немного, и выйду к тем камням, у которых Бумка держала лисицу, а та разбила капкан-нуль.

Лыжня поднимается все выше. По ней сегодня прошел заяц. Он направлялся спать и у огромного камня сделал невероятно длинную сметку. В один мах улетел метров на шесть.

Над самым гребнем перевала, как гигантский памятник, высится камень. Огромный, черный, замшелый. Рядом с ним по гребню темнеют покореженные ветром лиственницы, стынут жухлые кустики черной смородины, да кое-где проглядывают убогие заплаты не поднявшегося и на вершок ягеля. А над всем этим, где-то в поднебесье, заунывно стонет ворон.

Будь художником, я изобразил бы не одинокую ель на скале, а камень этот. Вот уж действительно — символ Севера.

Прохожу шагов пятнадцать, оглядываюсь на камень и не узнаю его. С солнечной стороны он, оказывается, светлый и какой-то теплый. По его литому боку пролегли розовые, белые и изумрудные прожилки. Чем выше камень, тем он светлее, и верхняя его часть почти сливается цветом с шапкой снега. И здесь же под защитой камня пригрелись кустик брусники и маленькая лиственница. Славно им, уютно. Даже бездушный камень от солнца делается добрее.

К Витре подошел в одиннадцать часов. Все складывается как нельзя лучше. Откопаю лису, заберу рюкзаки, с полчаса передохну в избушке, и можно возвращаться на базу. За буграми снова свежие лисьи следы. Было бы здорово, если б они и спать ложились в одном и том же месте. В лощину между буграми спускаюсь как можно тише. В том месте, где спали лисы, узорятся свежие куропаточьи наброды. Расковыриваю слежавшийся снег ножом и извлекаю лису из схоронки…

К рюкзакам подходил соболь. Отчаянный товарищ! Развязываю рюкзак и оставляю часть приманки.

В ловушках две белки и горностай. Сегодня у меня неплохой день. А что, если ударить через Лакланду и проверить капканы, поставленные у туши медведя? Правда, не успею прийти засветло, но есть фонарик, в рюкзаке две новые батарейки. Можно бродить по тайге всю ночь.

До избушки в устье Витры оставалось метров триста. Я перенастораживал капкан у крайней ловушки, и вдруг откуда-то с низовьев Лакланды донеслась частая стрельба.

Оставляю капкан ненастороженным, сбрасываю рюкзак и изо всех сил мчусь туда. Выскакиваю на берег Лакланды, но ничего не вижу. А ведь стреляли где-то здесь. Правда, услышать на берегу что-либо невозможно, по реке идет шуга, и стоит неимоверный шум. Возвращаюсь к рюкзакам. Нужно надеть сапоги и перебраться через Лакланду. Снова закапываю лису. Не везет мне с нею.

Лакланду перехожу в том месте, где осенью пробовали рыбачить. Теперь здесь совсем мелко. Оставив сапоги на берегу, переобуваюсь в валенки, надеваю лыжи и направляюсь в сторону широкого распадка.

Оторвался от реки на добрый километр, но нигде никаких следов. Сажусь передохнуть на поваленную лиственницу и неожиданно слышу рокот вездехода и мужские голоса. В той стороне стена ольховника. Ломиться через нее — эти граждане с перепугу ударят из ружья или карабина. Можно крикнуть, но выдавать себя не хочется.

Пробую подойти поближе. Снимаю лыжи и, пригибаясь, крадусь к ольховнику. Прямо передо мною с шумом срываются два рябчика и уносятся через ольховник. Теперь голоса доносятся явственней, но ни одного слова понять невозможно. К тому же мешает тарахтенье двигателя.

Счищаю снег с полусгнившего пня, подмащиваю лыжи и усаживаюсь на них. Ну а теперь что делать? Плохо все-таки, что я один. И хочется, и нужно бы сходить да посмотреть, кого же столь азартно расстреливали наши соседи, а не могу. Не может быть, чтобы такую пальбу они подняли по одному-единственному лосю. В общей сложности прогремело самое малое двадцать–двадцать пять выстрелов. Конечно, они кого-то убили и сейчас заняты разделкой добычи. Настроение у них хорошее. Громко разговаривают, смеются.

Неожиданно рокотнул и зачакал траками вездеход. Сначала его звук как будто приблизился, но затем начал стихать и через некоторое время почти исчез. Уехали? Нет. Снова остановились, и двигатель работает вхолостую.

Теперь разбираю отдельные слова.

— Она его даже не узнала.

Смех. Другой голос:

— Если парень в горах не ах, если Ванька в одних штанах.

Снова смех. И опять первый голос:

— Она его дверью по пальцам!

Второй:

— Без привычки нехорошо!

Смеются. Что-то проговорили непонятное. Первый выругался. Мне кажется, узнаю голос длинного:

— Да ничего с ним не сделается, тем более, костер. Вот что со шкурой и потрохами будем делать?

Ему ответил уже третий голос. Какой-то глухой и совсем незнакомый.

— Пусть тоже до утра полежат, а на обратном пути мы их в Лакланду. Дунай, Дунай, а ну узнай, где чей подарок…