Джеки Даррелл - Мама на выданье

Пальцы Людвига, сжимающие стакан, дернулись, как если бы оправдались его худшие ожидания.

— Я в том смысле, что если бы что-то случилось,— объяснил я,— к кому следует обратиться?

— Обратись ко мне,— горячо произнес Людвиг,— я все сделаю.

— Послушай,— терпеливо произнес я.— Предположим, мне не нравится цвет ковра в моем номере, кому я должен жаловаться?

— Я могу поменять мебель,— успокоил меня Людвиг.— Но ковер прочно прикреплен к полу. Если хочешь, завтра переведу тебя в номер с другим цветом ковра.

— Я не намерен переходить в другой номер. Мне нравится мой ковер.

— Но ты сказал...— начал он.

— Я пошутил насчет ковра.

На лице Людвига появилось такое выражение, словно его миновала опасность попасть под колеса быстро движущегося экипажа.

— Пошутил,— вымолвил он.— Ну конечно, пошутил. Он облегченно рассмеялся.

— Но у меня претензии к душу,— сказал я. Облегчение испарилось, уступив место нервозности.

— К душу? А что с ним такое? — тревожно осведомился он.

— Каждый раз, когда я включаю его, он норовит ошпарить мне глаза, а я не застрахован от такого рода несчастных случаев,— объявил я.— И вообще, струя направлена в одну сторону, а не могу же я каждый раз становиться в передней, когда хочу помыться.

— Ты опять шутишь? — спросил Людвиг с надеждой в голосе.

— Увы, не шучу,— мрачно ответил я.— Сегодня утром меня между глаз ударила такая сильная горячая струя, что я уже хотел звонить администратору, чтобы прислали собаку-поводыря, которая довела бы меня до столовой.

— Сейчас же распоряжусь, чтобы исправили,— сказал Людвиг, проглотил свое пиво и исчез со скоростью перекати-поля, сплетенного из оголенных нервов.

В тот день я больше не видел его до самого вечера, когда, пожалуй, не слишком разумно решил отметить канун своего рождения несколькими стаканчиками бренди. Этот напиток способен прояснить ваш мозг, как если бы в голове зажегся некий диковинный яркий огонь, но он может также заставить ваш язык нести всякую околесицу. Я сидел один в огромной тихой гостиной, пытаясь что-то сочинить, когда Людвиг вдруг возник передо мной; толстый мягкий ковер приглушил его шаги, как будто он шел по снегу.

— Привет,— сказал Людвиг, серьезно глядя на меня.— Что-то ты поздно засиделся.

— Не спится, вот сижу и пробую писать,— сообщил я.— Нажми кнопку, и словно джинн из бутылки появится ночной дежурный, неся мне бренди, а тебе — что сам закажешь.

Он нажал кнопку и сел напротив, направив на меня слегка озабоченный взор.

— Ты много пишешь,— заметил он.

Чем вовсе не доставил мне удовольствия, поскольку последние полчаса я хмуро таращился на последнюю написанную фразу, соображая, что писать дальше. Я сердито захлопнул блокнот.

— Ага,— сказал я,— много. К сожалению, обилие иностранцев в Борнмуте вредно действует на мой стиль.

— Стиль? Что это?

— Мой слог.

— На него действуют иностранцы? — удивился Людвиг.

— Конечно. Каждый порядочный англичанин подвержен воздействию иностранцев, ты разве не знал? И почему только Всевышний всех не сделал англичанами...

— Но как именно иностранцы воздействуют на тебя? — допытывался он.

— Достаточно того, что они не англичане,— ответил я.— Смотри, вот я выхожу на улицу — и кого же вижу? Английских мужчин и женщин? Ничего подобного — уйму япошек и китайцев, иранцев, эфиопов и уроженцев Басутоленда. Возвращаюсь в гостиницу — и кого вижу там? Англичан? Если бы. Паршивого итальяшку-бармена по имени Луиджи, который выглядит так, словно его прапра-прадеда звали Макиавелли. Официанты — сплошь паршивые испанцы, или паршивые итальянцы, или паршивые португальцы. И могу поклясться, что где-то еще прячется паршивый лягушатник-француз, благоухающий чесноком.

— Но ведь я тоже иностранец,— сказал Людвиг.

— Вот именно. Ты — грязный гунн. С этим общим рынком явный перебор. Скоро в Британию набьется столько паршивых иностранцев, что мне придется ехать за границу, чтобы услышать хорошее английское слово.

Он долго смотрел на меня, потом рассмеялся.

— Грязный гунн,— повторил Людвиг, широко улыбаясь.— Знаю, это ты шутишь.

— Точно,— признался я со вздохом,— шучу.

— А что за книги ты пишешь?

— Романы про секс. Про сексуальных маньяков, бесчинствующих в гостиницах вроде этой.

Он поразмыслил, потом улыбнулся.

— Понимаю, ты опять шутишь,— довольно произнес он. Явился ночной дежурный, и я заказал два двойных бренди, не давая Людвигу опомниться. Он опешил и хотел что-то возразить, но я остановил его жестом руки.

— Праздник,— сказал я, поглядев на часы.

— Праздник? — спросил Людвиг.— Какой именно?

— Через минуту будет полночь,— объяснил я,— затем наступит мой день рождения. Веселье, бурное оживление и все такое прочее. На твоем месте я держался бы от меня подальше — могу вдруг превратиться в тыкву, или в оборотня, или во что-нибудь еще.

— День рождения? Правда? Ты не шутишь?

— Не шучу. Через минуту у меня за плечами будет пятьдесят один славно потраченный впустую год.

Дежурный принес напитки, мы подняли наши стаканы, и когда стрелки часов сошлись на цифре двенадцать, Людвиг встал.

— Поздравляю,— приветствовал он меня,— и желаю еще много-много лет жизни.

— Спасибо,— отозвался я,— тебе того же. Мы выпили.

— Ты чем-то озабочен,— сказал Людвиг, беспокоясь за меня.

— А ты на моем месте не был бы встревожен?

— Но почему?

— Ну как же, вот мне исполнилось пятьдесят два, а все ещё ничего не произошло.

— Так ведь тебе только что исполнилось пятьдесят два года,— серьезно заметил Людвиг.— Разве может сразу что-то произойти?

— Почему бы нет? — спросил я.— Почему бы в гостиную не ворваться пышной смуглянке в прозрачной ночной рубашке и не попросить меня спасти ее от бешеного быка?

— В гостинице? Как сюда может попасть бык?

— На лифте,— ответил я.— Или он мог прокрасться в номер какой-нибудь леди, переодетый горничной, и напасть на нее.

— Ты опять шутишь,— сказал Людвиг, страшно довольный, как будто поймал меня на жульничестве в карточной игре.

Я вздохнул:

— Скажи, Людвиг, что побудило тебя покинуть развеселую жизнь в Германии и перебраться в Борнмут? Здесь заработки лучше?

— Нет-нет,— ответил он.— Просто в Германии все-только тем и заняты, что работают целый день и к вечеру так устают, что ни на что не остается сил. Совсем не веселятся.

— И не шутят? — удивился я.

— Нет, они слишком устают.

— И поэтому ты бежал в Англию?

— Да, мне очень нравится Англия.

Мы помолчали, я уныло размышлял о моем опусе, который никак мне не давался.

— Ты опять чем-то обеспокоен,— озабоченно заметил Людвиг.