Ричи Достян - Кинто

— Я всегда что-то такое знаю, чего вы, женщины, знать не можете!

— Тогда скажи, где и когда ты его видел?

— Ночью на дереве.

— Вааа-ай!

Все семейство перекочевало в гостиную и замерло у окна.

— А теперь выгляни и посмотри направо.

Мама выглянула, все поняла и уставилась на папу испуганным взглядом. Папа тоже все понял и, опережая ее, выразительно развел руками. Мама тут же перевела этот жест на слова:

— Как что делать, все равно надо что-то делать!

— Ничего не надо, пускай уходит, может, у него там дело есть? Как пойдет — так и придет!

— Глупости не говори. Еще какую-нибудь заразу в дом принесет.

— А что ты хочешь, мы не можем в такую жару окно закрывать.

— Послушай меня, Датико, и не кричи.

— Кто кричит, генацвале, кто?

— Ну хорошо, умоляю тебя — послушай! На Майдане[3] у тебя есть человек, сейчас же поезжай и закажи ему решетку, только смотри, такую, чтобы кот не мог вылезать.

— Эээээээээ! Ты что, хочешь, чтобы я сам себя за решетку сажал, — не будет этого, генацвале, нет!

Этим была поставлена большая точка. В доме хорошо знали, что означает папино долгое «э».

XV

Благодаря стараниям бабушки несколько дней в доме было спокойно. Терпеливая, как сам кот, она не спускала глаз с Кинтошки и следила за тем, чтобы дверь в гостиную всегда была закрыта. Для воздуха над этой дверью вынули из фрамуги стекло, и нужный сквозняк был!

В эти дни невообразимой духоты и затишья Ламара помирилась с Ревазом. Как это произошло, никто не знал. Ламара — девочка скрытная, даже бабушке своей не сказала. Просто Реваз снова появился в доме. Одно можно сказать с уверенностью — не он сделал первый шаг. В Грузии это ясно и ребенку, потому что у ребенка мужского пола раньше зубов прорезается самолюбие.

Реваз давным-давно догадывался, кто такой этот Кинто, но сказать: «Прости, я свалял дурака» — был не в состоянии. Он мучился и ждал удобного случая, надеялся, что недоразумение кончится само собой.

А пока Реваз выжидал, Кинто не только рос, но и превращался в члена семьи. Подобрав ко всем ключики, он покорял каждого по отдельности.

А как это непросто!

Каким гигантским обаянием надо обладать, чтобы пробить эту глухую стену ложного величия, которой человек отгораживает себя от всего остального мира живых. Кстати, Датико, как наиболее непосредственный в этом доме, был верно понят котом. Не случайно ведь Кинто общался с ним молча и на почтительном расстоянии. Та единственная оплеуха была детской шалостью. Он делал вид, что не помнит.

С бабушкой кот поддерживал нейтралитет, хотя именно ей был обязан жизнью. Вел он себя так, возможно, в подражание людям, которые с течением лет настолько свыкаются с тем, что молчаливая, неизменно одетая в черное и как бы ушедшая в тень бабушка всегда есть, что перестают замечать ее, как не замечают воздуха. Стоит ли поэтому осуждать Кинтошку, у которого на то была еще и причина — не она стала его кормилицей, а Ламарина мама и главным образом из страха перед микробами, а не из любви. Она сама мыла и обдавала кипятком его мисочку сама подогревала молоко, сама убирала объедки, чтобы кот ел всегда свежее, что он ценил, а ей это льстило.

Тут, однако, была одна тонкость: только у бабушки Кинто просил сменить опилки. Подстережет ее на пути к коробке, забежит вперед, просительно поднимет морду и затянет очень застенчивое «миии-и» и, если она правильно его поняла, мчится к коробке с опилками и там на месте еще раз издает слезное моление.

Совершенно иначе он вел себя со своей кормилицей.

Его появление на пороге кухни смахивало на выход к рампе. Возникнет и замрет. В этой паузе долго гипнотизирует взглядом и, если опять его не заметили, обращается уже вслух:

— Мроо-у? — Неужели не видите, я здесь!

После этой церемонии, ни на кого больше не глядя, деловито идет к своей миске и терпеливо ждет. Никаких отираний о ноги, никаких боданий лбом не будет.

Кинто вообще опрокинул все представления этой гигиенистки о кошках. Прежде всего в доме «ими» не пахло. А что еще удивительно — не было никаких проблем с его пропитанием. Если почему-либо не оказывалось парного мяса или рыбы, кот преспокойно ел то, что ели все. Даже такое пикантное кушанье, как сациви. Создавалось впечатление, что Кинто только аджики не ест. В восточной кухне ему нравилось все, тем более что она не изобилует супами.

Гастрономические причуды кота Ламарину маму не изумляли, поскольку она вообще понятия не имела о животных. Раз, правда, была сбита с толку, даже переполошилась. Причиной был спелый помидор, который выкатился из базарной сумки. Кинто набросился на него, уволок в сторонку и немытым съел! При этом не только смачно чавкал, но и капельку сока с пола слизал, чем нанес Ламариной маме сразу два удара: нажрался микробов и напомнил о диком своем происхождении.

Кот сырые помидоры ест! Значит, сумасшедший. Значит, и дикий и бешеный!

Древний страх шевельнулся в маме. Хорошо еще, что бабушка с внучкой скрыли от нее чудеса того воскресного обеда, когда Кинто ел джонджоли.

Страх бешенства на Кавказе — от буйволов. Достаточно только взглянуть на эту загадочную глыбу с ее медлительной походкой и потусторонним взглядом. Бык в ярме в землю глядит. Буйвол — только чуть пригнувши выю, держит голову вверх и глядит вдаль. Хозяин и тот не всегда попадает в поле его зрения.

Их пригоняют сюда из прохладных ущелий и заставляют стоять в базарном аду не час, не два, а долгий день.

Замурованные толпой и прилавками, они изнывают от тоски по воде. Молчат и глыбятся недобрым черным терпением, но и оно, как все в живом, не бесконечно… Доведенные до бешенства, они уходят на свободу, круша и сметая все без разбора. Люди, в панике потоптав друг друга, потери свалят потом на буйвола.

Страх перед «бешеным» буйволом сравним лишь с ужасом землетрясения.

Так изо дня в день, из века в век, избалованные покорностью животных, люди стали путать бешенство с гневом.

Что же касается пестрого кота, то он своими повадками все время намекал на суждение некоторых ученых, будто кошки до конца не приручены.

А сейчас, когда Кинто, со вчерашнего вечера ничего не евший, заканчивал завтрак, семейство тоже садилось за стол. Ламарина мама, все еще взволнованная, теребила папу и требовала от него, чтобы он что-нибудь придумал.

Когда кот наконец насытился и наскоро облизал рот и лапы, Ламара взяла его на руки и унесла к себе. С некоторых пор он не возражал против такого самоуправства, возможно, потому, что Ламара никогда не переворачивала его на спину, как это делают девочки, которые любят играть в куклы.