Сергей Иванов - Хлеб и снег

Идёт Таня по улице, рассматривает дома, словно в первый раз их видит. «А ведь правда, — думает она, — все дома на своих хозяев похожи! Как хорошо, что я это заметила!»

А вот на бугре, немного поодаль, немного в стороне от всех, стоит большой дом, может быть, самый большой во всей деревне. И сложен он из крепких брёвен. Но брёвна эти потемнели, постарели, дом осел и покосился в сторону овражка. Как будто были здесь хозяева, а теперь уехали и оставили дом без присмотра. Кругом снег лежит нетронутый, и только совсем узенькая тропка ведёт от крыльца на широкую деревенскую улицу. Таня никогда в этом доме не была и не знает, кто здесь живёт… Да и живёт ли кто-нибудь? Ступает она по узкой тропке, словно канатоходец по канату, как-то боязно… Нет, смотрит, живут: вон из трубы-то дым идёт, приветливо виляет по ветру, как собачий хвост…

Вдруг дверь заскрипела, раскрылась. Видит Таня: на крыльце стоит старуха — высокая, строгая, в белом платке. А волосы ещё белее платка.

— Здравствуйте, — говорит Таня робко.

— Здравствуй, девушка. Зачем ко мне пожаловала?

Таня не удивляется, что её девушкой назвали. Так здесь всех девочек называют. Но страшно Тане, что спрашивают её таким строгим голосом. Она не знает, как ответить, и вдруг неожиданно говорит:

— Я в гости…

— В гости?.. Ну дак заходи.

И вот поднимается Таня на высокое крыльцо, вслед за старухой проходит тёмные сени, входит в дом.

— Дверь-то получше закрой, — говорит старуха.

И Таня двумя руками тянет тяжёлую, неподатливую дверь.

Домов таких Таня в деревне больше не видела. Весь он — одна огромная комната. Видно сразу всё! Все четыре стены. Две глухие, а в двух прорублены небольшие окна — чтоб зимою тепло зря не выпускать. У стен, на белом выскобленном полу, стоят большие деревянные сундуки. А посредине огромный стол, тоже белый, выскобленный, как пол, и здоровые деревянные лавки вокруг него.

— Ты чья же будешь? — спрашивает старуха.

— Я председателя Банникова внучка.

— А зовут как?

— Таня.

— Ох ты! — Старуха вдруг улыбнулась. — А ведь и я Татьяна!.. Ну, садись, Таня. Я чай пью, и ты попей.

Старуха достала большую чашку, налила из блестящего жёлтого самовара кипятку, подлила из маленького чайничка чаю.

— Баранку хочешь? — даёт Тане баранку.

В сахарнице мелко наколот сахар. Сидят они за огромным столом, смотрят друг на друга, как через площадь.

— Что ж молчишь? — говорит старуха. — Расскажи, откуда приехала.

— Из Москвы.

— Из Москвы-и? Далёко!.. А долго ли гостить станешь?

— Долго… — Таня вздыхает. — Целый год.

— Верно, долго, — говорит старуха. — Что ж в Москве не жилось?

— Мама и папа уехали, а меня сюда. Они полярники.

— Уехали? — переспрашивает старуха. — Вот и у меня уехали. Четыре сына да и муж.

Старуха молчит, задумавшись, а Таня отхлёбывает чай и осматривается. В углу висят тёмные-тёмные картины. Таня уже знает: это иконы, о них спрашивать не надо. А рядом в большую рамку за стеклом вставлено много разных фотографий — маленьких, чуть покрупней. Они уже все старые, пожелтелые. Скоро уж совсем тёмные станут, как иконы.

— Что смотришь? — спрашивает старуха. — Фотки?.. Это вот они и есть — сыны мои да и муж.

Старуха подымается, идёт к рамке с фотографиями, и Таня за ней.

— Вот они. — Старуха показывает пальцем на фотографию.

Пятеро мужчин и женщина сидят за тем же большим белым столом и внимательно смотрят на Таню.

— Это вот старший, Николай, — говорит старуха, — это второй — Фёдор, это третий — Илья, это самый младший — Гриша. А это муж мой — Иван Николаевич.

Таня приглядывается к старой фотографии:

— А это вы, бабушка Таня?

— Я.

— Какая вы молодая!

— Да уж сколько времени прошло! И молодая пожила, и пожилая побыла, теперь старая стала.

— А куда ж они уехали?

— А на войну.

— На войну?!

— На войну… Уехали да вот и не вернулись.

Таня смотрит в окно — на медленно падающий крупный снег. Потом опускает глаза и видит белёсый выскобленный пол. Чёрная щель в полу расплывается, расползается перед её глазами…

— Чего ж ты? — говорит старуха. — Не плачь!

А Тане очень жаль её. И очень горько оттого, что вот только что на фотографии они сидели всей семьёй за столом, уставленном закусками и бутылками. И вдруг всё пусто. В доме только старуха да Таня… Война!

— Не плачь, за них уже вдоволь выплакано! — Старуха гладит Таню по голове, рука у неё жёсткая, как гребёнка, — Я уж за них и пенсию получаю. Раньше не хотела брать. Что же, говорю, за живых пенсию получать!.. А теперь получаю…

Дома Таню ждут не дождутся!

— Где ж ты была? — притворно сердится дед.

— Просто была, — отвечает Таня, — гуляла.

Ей сейчас не хочется ни о чём рассказывать.

— Гуляла, — ворчит дед. — Пока ты гуляла, отец твой посылку прислал. С самого, пишет, Северного полюса!

Дед ставит на стол ящик, полный рыжих апельсинов.

— На! — Бабушка подаёт ей самый большой апельсин… апельсинище. Он толстокожий, бугристый и тяжёлый.

— Можно, — спрашивает Таня, — можно, я отнесу его бабушке Тане из большого дома?

— Снеси, — тихо говорит дед, — конечно, снеси!

Куры и птицы

Хорошо идти по весенней лесной дороге. Сейчас, утром, она тверда и чисто выметена молодым морозцем. Умная ворона поглядывает на Таню с голой ветки, а больше ни птицы, ни ветерка — тишина. Только звучно раздаются собственные Танины шаги: ледок скрипнет, хрустнет примёрзшая к дороге ветка. Звуки эти быстро улетают в глубины леса, туда, где жёсткой пеной лежит старый снег и небо разрезано ветвями на многое множество синих окошек.

Таня идёт по этой дороге не просто так, не для прогулки. Она несёт записку на птицефабрику. Вчера после ужина дед спросил:

— Знаешь дорогу на Ульяновку?

— Знаю, — ответила Таня, — мимо кузницы, через лес.

— Что, никак, уж ходила туда?

— Алёна сказала.

— Ну так найдёшь?

Таня кивнула.

— Далеко, — покачала головой бабушка, — далеко ей одной-то будет.

— Километр только и есть всей дороги! — Дед уже писал ту самую записку. — Километр с хвостиком, ну, в общем-целом, верста…

Лес кончился. Впереди было поле, покрытое прошлогодней травой и клоками снега. А дорога прямёхонько вела в деревню Ульяновку. Было в ней всего несколько изб. А немного сбоку стояла птицефабрика — длинный-длинный одноэтажный дом под шиферной крышей. Такой он был длинный, что на одной стене в ряд уместилось двадцать или тридцать окошек. Тут уж перепутать что-нибудь очень трудно!