Говард Фаст - Последняя граница

Завтракая, солдаты смотрели на индейцев и их лагерь, как смотрят на сцену. Джонсон обошел его кругом, силясь понять, почему полтораста умирающих от голода дикарей провели ночь, роя траншеи и готовясь к бою, хотя их положение было явно безнадежным. Он вернулся к Аллену.

— Я никогда не видел ничего подобного, сэр, — сказал тот.

— Я тоже не видел.

— Вы опять попытаетесь уговорить их сдаться?

— Думаю, что да. Надо же что-то делать до прибытия отряда из форта…

Затем он отправился на поиски солдата из Омахи. Найдя его, капитан стал его убеждать, чтобы он подошел к траншеям индейцев и поговорил с ними, используя те немногие шайенские слова, которые знал. Парень не соглашался; он стоял вблизи костра, грел руки и подозрительно поглядывал на индейский лагерь.

— Мне не хотелось бы идти туда безоружным, сэр, — жалобно сказал он. — Это же сумасшедшие. Только сумасшедшие будут так окапываться.

— Это совершенно безопасно.

— И потом, сэр, я не думаю, чтобы они понимали, что я говорю им.

Все же он поплелся, волоча ноги, за Джонсоном, когда тот назвал его трусом и обещал сопровождать в шайенский лагерь. Он подходил все ближе и ближе к индейцам, крича им на том гортанном языке, который он считал языком шайенов, чтобы они сдавались.

Раздался выстрел, и пуля взрыла землю у его ног. Солдат побежал обратно. Но Джонсону приходилось сохранять достоинство командира, на котором лежит обязанность принимать решения и знать обо всем. Он не мог убежать и, повернувшись к индейцам спиной, спокойно пошел прочь. Это потребовало огромного напряжения его истрепанных нервов. Он с трепетом ожидал, что вот-вот получит пулю в спину и будет убит. Однако смерть не пришла. Лейтенант Аллен и несколько солдат бросились, чтобы прикрыть его собой, и когда он подошел к ним, его лицо и руки были влажны от пота, несмотря на холод.

Не говоря ни слова, капитан приблизился к костру и налил себе чашку кофе. Он выпил ее несколькими торопливыми глотками и вздохнул с облегчением, когда горячая жидкость обожгла ему горло.

Оставалось только ждать прибытия подкрепления. Угли давали мало тепла, и Джонсон послал двоих солдат за хворостом. Они вскоре вернулись, набрав достаточно топлива, чтобы развести жаркий костер; когда огненные языки стали лизать сухие ветки, пошел снег. Он падал, тихо шелестя, и этот звук напоминал шорох песка, а хлопья были маленькие и сухие. Ветер продолжал завывать, и, казалось, где-то точат ножи. Он крутил снежинки и смешивал их с песком. В общем, все это было сплошным мучением даже для тепло одетых солдат, старавшихся подобраться как можно ближе к огню.

Для индейцев холод был больше чем мучением, но белые не знали об этом и даже не пытались узнать; иногда они молча поглядывали на лагерь и видели, как люди, похожие на кучки тряпья, старались укрыться с головой от ледяной пытки.

Под вечер прибыл первый отряд из форта Робинсон. Это был эскадрон третьего кавалерийского полка под командой капитана Уэсселса. С ним был сержант Лэнси и трое следопытов из племени сиу, немного говоривших по-шайенски. Уэсселс сообщил Джонсону, что две гаубицы и три фургона с провиантом и боеприпасами прибудут еще до наступления утра.

Уэсселс не был человеком с большим воображением. Когда шел снег, он укрывался под крышей или одевался потеплее; когда был голоден — ел. Он не был способен представить себе холод и голод, когда их испытывал не он, а другие. Всего, что не имело отношения лично к нему, для него точно не существовало. Капитан был инстинктивным эгоистом, примитивным и непосредственным, и когда дело шло об исполнении приказов, он был на своем месте. Но когда приходилось считаться с желаниями и намерениями других людей, он терялся. Уэсселс считал, что все люди — на один шаблон, и его никогда не тревожила даже случайная мысль о том, что каждый человек чем-то не похож на другого. Он обладал одним очень важным для военного качеством: он никогда в себе не сомневался. Пожалуй, он слишком все упрощал, когда заявил Джонсону:

— Мы отправимся туда, захватим их и подготовим к отправке, а фургоны их увезут.

Он стоял перед Джонсоном, слизывая с усов снежинки и выдыхая облака пара.

— Это будет трудновато, — задумчиво сказал Джонсон.

— Ведь вы сами сказали, что они совершенно обессилели…

— У них есть ружья. А чтобы спустить курок, особой силы не нужно. Я думаю продержать их подольше в окружении, тогда они сами выйдут из траншей. Если же мы предпримем наступление, то потеряем людей.

— Нельзя сражаться, не теряя людей, — заявил Уэсселс сухим, деловитым тоном. — Если снегопад продолжится, нам чертовски трудно будет добраться до форта.

Джонсон пожал плечами:

— Я думаю, что когда они увидят гаубицы, то выйдут из траншей.

— Может быть…

— Я возьму одного из ваших сиу и попытаюсь переговорить с ними, — сказал Джонсон.

— Говорить с шайенами бесполезно.

— А все же я попытаюсь, — сказал Джонсон.

Он отправился туда со следопытом-сиу, по прозванию Нерешительный, который и не скрывал своего страха. На ломаном английском языке он сообщил Джонсону, что некогда между шайенами и сиу существовала тесная дружба. И так как он был когда-то их другом, то именно поэтому они могут убить его. Джонсон — только враг и находится в большей безопасности: быть врагом — дело простое.

— Нет, ты поговоришь с ними, — сказал Джонсон, — ведь и ты желтый индеец! Ты поговоришь с ними.

Нерешительный шел, пряча лицо от ветра, и жался к капитану. Когда они были в десятке шагов от бруствера траншеи, поднялось несколько шайенов, и среди них древний-древний старик. За густой пеленой снега индейцы покачивались, точно засохшая трава.

— Скажи им, что сражаться с нами бесполезно, — заявил Джонсон. — Они полностью окружены солдатами, и им ни за что не прорваться. Если же они сдадутся, мы накормим их и отвезем в форт, где они обогреются и получат дома для жилья. Но если они будут сражаться, многие из воинов будут убиты.

Сиу заговорил, волнуясь, скрестив на груди руки. И его певучая речь сливалась со стенанием ветра и шорохом снежных хлопьев.

Старик ответил мягко, вежливо, и даже этот голос, исходящий из такого ссохшегося, умирающего тела, казался вызовом здравому смыслу и разуму.

— Он говорит, что они уже мертвы, — переводи сиу. — Они идут к себе на родину… на родину… он идут…

За его словами чувствовались скрытая поэзия и ритм сложная красота первобытной певучей речи.

— Они мертвы… Они идут…

— Черт тебя побери, да заставь ты их понять, что сюда идут большие пушки, такие пушки, что они разнесут их в куски!

— Они мертвые, они идут! — повторил сиу, пожав плечами.