Cecil Forester - Адмирал Хорнблауэр в Вест-Индии

– Иного я и не ожидал, – заявил Хорнблоуэр, потом, оглянувшись, и убедившись, что Спендлов ушел, добавил, – чего я и боялся.

Барбара заговорщически улыбнулась ему.

– Время покажет, – сказала она.

Им так о многом нужно было поговорить, сообщить друг другу столько нового: эти длинные, длинные письма, которыми они обменивались на протяжении трех лет их разлуки, нуждались в дополнениях и пояснениях. В любом случае, Барбара провела пять недель в море, не имея никаких новостей. Поздно вечером следующего дня, когда они ужинали наедине, в их разговоре всплыла тема Хаднатта. Хорнблоуэр кратко объяснил положение дел.

– Вы отдадите его под трибунал? – спросила Барбара.

– Без проблем, когда я соберу суд.

– И каков будет вердикт?

– «Виновен», разумеется. В этом нет никаких сомнений.

– Я не имела в виду вердикт. Я подразумевала приговор. Каков будет он? – У Барбары было право задавать такой вопрос, и даже высказывать свое мнение, касающееся исполнения ее мужем служебных обязанностей, поскольку он имел неосторожность посвятить ее в это дело.

Хорнблоуэр процитировал наизусть статью из Морского устава, определявшего всю его жизнь, связанную со службой, на протяжении последних тридцати лет:

– Каждый, кто допустит подобный проступок, будучи приговорен на основании этого решением трибунала, подлежит смертной казни, или более легкому наказанию, что зависит от существа и тяжести проступка, которое трибунал постановит ему назначить.

– Нет, не может быть, дорогой! – серые глаза сидевшей по другую сторону столика Барбары широко распахнулись. – Смертной казни? Но вы произнесли «или более легкому наказанию». Что это может означать?

– Прогон через строй флота. Пять сотен плетей.

– Пять сотен плетей? За то, что человек сыграл обычное «си» вместо «си-бемоль»?

Именно таких слов можно было ожидать от женщины.

– Дорогая, обвинение заключается не в этом. Оно формулируется как умышленное неповиновение приказу.

– Но в таком пустяковом деле…

– Дорогая, неподчинение приказу не может являться пустяковым делом.

– Неужели вы способны засечь человека до смерти за то, что он отказался играть си-бемоли? Какой кровожадностью надо обладать, чтобы сводить счеты таким образом!

– Здесь и речи не идет о сведении счетов, дорогая. Наказание направлено на то, чтобы отвратить других от мысли о неподчинении приказу. Это не месть.

Но, будучи женщиной до мозга костей, Барбара оставалась при своем мнении, какие бы доводы холодного рассудка не приводились.

– Но если вы его повесите, или засечете его, – думаю, что он никогда не сможет уже играть ноты «си». Что же хорошего может последовать из этого.

– Это хорошо для службы, дорогая…

Хорнблоуэр, в свой черед, продолжал отстаивать позицию, в прочности которой сам не был вполне уверен, однако натиск Барбары заставил его все горячей вставать на защиту своей любимой службы.

– Об этом узнают в Англии, – заявила Барбара. Затем в ее голову пришла новая мысль, – Конечно же, он может подать аппеляцию, так ведь?

– Если бы мы были в отечественных водах, то да. Однако я являюсь главнокомандующим на заграничной станции, и на мое решение не может быть подана аппеляция.

Это прозвучало отрезвляюще. Барбара внимательно посмотрела на человека, который из нежного, любящего, чувствительного супруга превратился вдруг во властелина, держащего в своих руках жизнь и смерть человека. И она знала, что не может, не должна пользоваться своим привилегированным положением жены, чтобы повлиять не его решение. Не ради выгод службы, а во имя своего собственного семейного благополучия.

– И скоро состоится суд? – спросила она. Ее тон выдавал перемену, произошедшую в ней.

– В тот самый момент, когда я смогу собрать трибунал. Промедление в вопросах дисциплины само по себе наносит вред дисциплине. Если кто-то затеял мятеж в понедельник, то во вторник его должны судить, а в среду – повесить. Но в данный момент здесь нет достаточного количества капитанов. Когда прибудет «Тритон» с Рэнсомом на борту, его капитан дополнит это число до необходимого. Правда, тем временем я уже передам и свои полномочия, и это дело в другие руки. Однако если «Флора» придет раньше – я отправил ее к берегу Залива, то ответственность останется на мне.

– Понимаю, дорогой, – сказала Барбара, не отрывая взора от его лица. Даже прежде, чем он заговорил снова, она была уверена, что есть что-то такое, что способно смягчить суровость того, что было сказано прежде.

– Конечно же, я еще не принял окончательного решения, дорогая, – продолжил он. – Здесь есть еще одна возможность, которой не стоит упускать из виду.

– Да? – Она с трудом смогла выдавить из себя хотя бы слово.

– Утверждение протокола и приговора станут последним событием в моем командовании. Это может послужить мне оправданием, нет, объяснением. Я могу отменить приговор в качестве акта милосердия как благодарность за хорошее поведение эскадры в период моего командования ей.

– Понимаю, дорогой. А если Рэнсом прибудет раньше «Флоры»?

– Я не могу этого исключить…

– Исключить?

– Я могу сделать предположение, что Рэнсом захочет начать командование с акта милосердия.

– А он захочет?

– Я слишком мало знаю Рэнсома, дорогая. Поэтому просто не могу ничего сказать.

Рот Барбары уже приоткрылся, она уже собиралась произнести: «Неужели для него си-бемоль важнее, чем человеческая жизнь?» – но в то же мгновение она передумала. Вместо этого она сказала другие слова, которые также, и даже еще дольше готовы были сорваться с ее уст: «Я люблю тебя, милый».

Снова их глаза встретились, и Хорнблоуэр почувствовал, как его страсть потоком устремляется к ней, чтобы слиться с ее порывом, как сливаются реки. Он прекрасно понимал, что все его слова о дисциплине и прецедентах не оказали никакого действия на убеждения Барбары: женщина, даже в большей степени, чем мужчина, склонна оставаться при своем мнении, если ее принуждают переменить его против воли. Однако Барбара не сказала этого, она сказала нечто иное. И это иное, как и всегда, более подходило к обстановке. И ни малейшим изменением тона, ни ничтожнейшим движением брови она не коснулась в разговоре того факта, что у него отсутствует музыкальный слух. Не всякая из женщин отказалась бы использовать этот аргумент, как имеющий важное значение в данном деле. Она знала об отсутствии у него слуха, и он знал, что она знает, и она знала, что он знает, и так до бесконечности, однако при этом не было никакой необходимости ни ему сознаваться в своем недостатке, ни ей признаваться о своей осведомленности. И он любил ее.