Георгий Владимов - Три минуты молчания

— Почему это только "в нерабочее"?

— Так все равно не выйдет, Николаич. Зачем же зря обязательство брать?

Кеп махнул рукой.

— В протокол этого записывать не будем. В протокол запишем — совсем отказаться. Но языки все же попридержим.

Проголосовали за это.

— Теперь насчет стенгазетки, — сказал Жора. — Хоть пару раз, а надо бы выпустить.

Серега сказал мрачно, не переставая ролик крутить:

— Это салагам поручить. Они у нас хорошо грамотные.

— А что? — сказал кеп. — Это разумно. Только не салаги они, а молодые матросы. Как они, согласны?

— Сляпаем, — сказал Димка. — Алик у нас лозунги хорошо пишет.

— Вот, шапочку покрасивей. Только название надо хорошее придумать, звучное.

— Есть, — сказал Шурка. — "За улов!"

Кеп поморщился.

— А пооригинальней чего-нибудь — нельзя? "За улов!", "За рыбу!". А что-нибудь этакое?..

— "За улов!" — Шурка настаивал. — За ради чего мы тогда в море ходим?

Проголосовали — "За улов!". На том и разошлись мирно.

12

— Штормит, мальчики, — старпом нас обрадовал утром. — А выбирать надо.

Насчет «штормит» это мы и в кубрике слышали, полночи нас в койках валяло с боку на бок, а вот выбирать ли — они там, наверное, долго с кепом совещались, что-то не будили нас до света, как обычно.

Салаги мои поинтересовались — сколько же баллов. Семь с половиной оказалось. Считайте — все восемь.

— А мне, когда я оформлялся, — вспомнил Алик с улыбкой, — даже какое-то обязательство давали подписывать — после шести не выходить на палубу. Просто запрещается.

— Точно, — Дима подтвердил. — К чему, спрашивается, такие строгости?

Все помалкивали да одевались. Что им ответишь? Перед каждым рейсом мы эти обязательства подписываем, а и в девять, бывает, работаем. Кандею не варить можно после шести, только сухим пайком выдавать, а варит. Да и никто их, эти бумажки, не вспоминает в море, иначе и плана не наберешь. Рыба-то их не подписывает, а знай себе ловится в шторм, и еще как. И подумать, тоже она права: этак у нас не работа будет, а малина. А надо — чтоб каторга.

Горизонт сплошь затянуло струями, как кисеей, другие суда едва-едва различались, да и наш наполовину за водяной завесой. Я выглянул из трюма стоят зеленые солдатики по местам, как приговоренные, плечи согнули, только роканы блестят. Под зюйдвесткой не каждого и узнаешь, все одинаковые, и у всех на лицах — жить не хочется.

У меня в этот раз работа была полегче, сети шли тяжелые и трясли их подолгу, вожак шел медленно. Я и Ваську Бурова вспомнил: "Тебе там теплее всех в трюме." Разве что из люка попадало за шиворот. Но уже на четвертой сетке дрифтер ко мне заглянул:

— Вылазь, Сеня, помоги на тряске.

Это справедливо — когда работаешь на палубе, нет хуже видеть, как кто-то сидит и перекуривает. Хоть он свое дело сделал, — звереешь от одного его вида. А тем более тут еще на подвахту вышли — «маркони», старпом и механики. Не много от них помощи — сгребают рыбу гребком, которую мы же им сапогами отшвыриваем, подают не спеша сачками на рыбодел, а на тряску никто из них не становится. А самое трудное — тряска.

Я встал у сетевыборки — сеть шла из моря широкой полосой, вся в рыбе, вся серебряная, вся шевелилась. Серега и дрифтеров помощник с двух сторон цепляли ее под храпцы барабанов — за подбору, которой она окантована, а посередине тащило ее рифленым ролом, и сеть переваливалась через рол, рыбьими головами к небу, прямо к нам в руки.

Берешь сеть за подбору или за край, где свободно от рыбы, обеими горстями и — вверх, выше головы, все тело напрягается, ноет от ее тяжести, а ветер несет в лицо чешую и слизь, и в глазах щиплет: потом — вниз, рывком и рыба плюхается тебе под ноги, рвешь ей жабры, головы, брызжет на тебя ее кровь. Всю ее сразу не вытрясти, но это уже не твоя забота, твоих только два рывка, а третьего не успеваешь сделать, пропускаешь с полметра и снова берешь обеими горстями, — и вверх ее, и — рывком вниз. Сначала только плечи перестаешь чувствовать, и спина горит, как сожженная, и ты даже воде рад, что льется за шиворот. Потом начинают руки отниматься. А рыбы уже по колено, не успевают ее отгрести, и как успеешь — мотает ее с волной от фальшборта до трюмного комингса, и нас мотает с нею, ударяет об сетевыборку, друг об друга, и ногу не отставишь, стоишь, как в трясине. А если еще икра скользишь по ней, как по мылу, а держаться не за что, только за сеть.

Мы все уже до бровей — в чешуе, роканы — не зеленые, а серовато-розовые, сапожища посеребрились и окровавились. И самое удивительное — мы в такие минуты еще покуривать успеваем в рукав, по одной, по две затяжки, потом «беломорину» кидаешь в варежку и так передаешь другому, иначе ее залепит, — и потравить успеваем, кто о чем. Вон я слышу Васька Буров сказку рассказывает: "Жил на свете принц распрекрасный, и любил он одну красивую бичиху…" Боцман какой-то анекдот загибает, который я вам тут не перескажу, дрифтеров помощник Геша долго в соль вникает и ржет, когда уже все оторжались, и все уже над ним ржут.

Потом меня оттолкнули — дальше, на подтряску. Это кажется просто раем, такая работа, после тряски, — сеть идет уже легкая, пять-шесть селедок невытрясенных на метр, и кое-где еще головы оторванные застряли, это чепуха вытрясти, можно и рукой выбрать, времени хватает. Потом она идет на подстрельник, переливается и ложится складками на левом борту. Там ее трое койлают — один посередине, себе под ноги, двое по краям, за подборы. Но это уже просто отдых, а не работа, и тем, кто поводцы отвязывает и крепит их на вантине, тоже отдых — можно и посидеть на сетях, пока следующую подтягивают. Туда посылают, когда дойдешь на тряске. Всех, кроме вожакового. Ему — опять в трюм.

До обеда мы только двадцать сеток выбрали. А их девяносто шесть. Или девяносто восемь. Никогда нечетного числа не бывает. Не знаю, почему. Говорят, "рыба чет любит, а от нечета убегает". Суеверие какое-то. Много у нас суеверий. И сотню она не любит, нужно сто две тогда, сто четыре.

А уже все забито бочками. Сколько же мы возьмем сегодня — триста, четыреста? Мы уже и счет потеряли, только, знай, трясли до одурения, все уже мокрые под роканами, — пока нам кандей не прокричал с камбуза:

— Команде обедать!

Еще минут пять мы трясли, сгребали, откатывали бочки, — пока это до нас дошло.

— Полундра, ребята, — дрифтер нас остановил, — рокана не снимать. Обедать в смену будем, в корме. А то и до ночи не разгребемся.

Да, уж если до подвахты дошло — не разгребемся. Четверо пошли обедать, а мы еще остались — солить, запечатывать бочки, в трюм их укладывать. Ни рук мы уже не чувствовали, ни ног, и злы были на весь белый свет, до того злы, что уже и молчали. Раз мне только бондарь сказал, когда я ему бочкой на сапог наехал: