Георгий Владимов - Три минуты молчания

— Васька, ты чего читаешь?

— Не знаю, Сень. Заглавие оторвано.

— А стоющая литература?

— Что ты! — он мне улыбнулся блаженно, показал реденькие зубы. — Одна Оксана чего стоит!

Салаги, сбросивши сапоги, уселись на нижнюю, Димкину, койку разучивали узел. Как я понял — "морскую любовь". Наверное, дрифтер им показал. Чтоб загладить конфликт. Это вяжется шлагов двадцать или тридцать, есть разные варианты, кажется — вовек не распутаешь, но — тянешь за оба конца, и он весь отдается. Тоже есть чем заняться.

А чего наш чокнутый делал, Митрохин? Авоську сплетал из серой прядины. Безо всякого там крючка, без спиц, одними пальцами. Это он рано еще начал, ближе к порту и другие начнут их плести. Зачем, вы спросите? Не знаю, его ведь учили маты плести, концы сплеснивать — куда же это все денется? В порту он эту авоську жене подарит или теще, они ее назавтра же выкинут и купят в магазине капроновую, цветную. Копеек десять это будет стоить.

Димка и то сказал с усмешкой:

— Столько мороки за гривенник!

Но дрифтер ее взял, разглядел на свет и спросил у Димки:

— Зачем солдаты в окопе ложки кленовые вырезают — знаешь?

— Ну? — спросил Димка. — Зачем?

— А вот и сами не знают. За голенищем алюминиевая лежит, казенная.

А Шурка с Серегой заканчивали кон. Жулили они отчаянно, но не обижались друг на дружку, у нас без этого не играют. Вот уж когда расплата настает, тут без дураков, выдай товар лицом, чтоб нос торчал бушпритом и щелкать было удобно с обеих сторон. Серега в этот раз продул — играет он не хуже, а жулит плохо, нет в нем "свободы совести", как говорил наш старпом из Волоколамска. Потом они посчитались — вышло бить шестью картами одиннадцать раз. Шурка, улыбаясь злорадно, сложил их поплотнее, сел поудобней, а Серега потер нос ладошкой и выставил его — на позор и муки.

Дрифтер в большое удовольствие пришел. Теперь уж он, конечно, Шуркин был, предан ему до гроба.

— Двадцать восемь! — считал громогласно. — Двадцать девять!.. Ты смотри, как бьются!

Посмотреть там было на что. С пятого щелчка у Сереги обе ноздри горели, с восьмого — пламя кверху поползло, к бровям. Все он вытерпел, мученик, только скулы пожестче выступили и глаз пошел блеском. — И быстренько стал он сдавать по новой.

— Не торопись, — сказал ему Шурка ласково. — Дай, чтоб остыло.

— Топчи его! — дрифтер орал. — Топчи лежачего!

Шурка, небрежно так, разбирал карты.

— Ну вот, ну что тут с тобой кота тянуть, козырей же навалом, готовь рубильник заранее.

— Играй! — сказал Серега. — Козырей!

Шурка подождал еще, пока он получше озвереет. Везло же ему, красавцу, и в картах везло, и в любви.

На шум принесло к нам боцмана. Наш кубрик, наверное, самый веселый, никак его не минуешь. С толстенной книгой пришел, пальцем заложенной.

— Так! — вздохнул. — Ну что с вами делать, безнадежные вы мужики. Силком вас книжки заставлять читать?

— Начитались уже, — ответил Серега. — Надо отдых дать извилинам.

— Если б они были у тебя!

— Были, — Серега сказал, — да я их всякой мурой забил. Все одно и то же пишут. Какие все хорошие. Как им всем хорошо.

— Для тебя же, дурака, и стараются. Чтоб ты цель имел в жизни. Было бы тебе, понимаешь, на что равняться. Стремиться к чему.

— К правде, боцман, — сказал Димка. — Токмо к ней единой.

Боцман повернулся к нему.

— Закройся! Правда — ее, знаешь, не всем и говорить можно.

— Да-а? Это что-то новенькое.

— Такому вот скажи — он и будет сидеть в грязи по макушку. Скажет, что так и нужно.

— Товарищ боцман, вы большой ученый!

Боцман посопел и сказал:

— Подмети в кубрике. Чтоб ни одного окурка.

— А кто уборщик? Расписания же нету.

— Вот с тебя и начнется.

Димка сказал, усмехаясь:

— Кроме того, боцман, ты еще, оказывается, волюнтарист.

— Возьми веник, салага. Сказали тебе.

— Есть!

— То-то вот. Безнадежные вы мужики!

Димка, когда он ушел, опять полез в койку. Все же освоился, салага.

Я лежал, слушал, как вода шипит за переборкой, почти у меня над ухом. Меня слегка укачивало от хода, и я летел куда-то, над страшной студеной глубиной, только мне было тепло и сухо. И я было заснул, но они заговорили снова.

Восьмым у нас в кубрике Ванька Обод жил. Я вам еще про него не рассказывал. Да я его и не замечал особенно. Весь он — из сапог и шапки, а под шапкой едва его личико разглядишь — наморщенное. И всегда он помалкивал и хмурился, а в кубрике сразу же заваливался в койку, только сапоги свешивались через бортик. Вот он полеживал, этот Ванька Обод, покачивал сапожищем, а тут вдруг заговорил:

— Чтоб цель имел! Я ее вот лично имею. Мне цыганка посулила: "Ты, золотой, в казенном доме умрешь, тридцати семи годков". Так мне чего беспокоиться?

Шурка привстал с картами, но так, наверное, и не разглядел его, за голенищем с раструбом.

— Ванька, ты там чего?

— А ничего. Чего! Чего!

— Какая у тебя цель?

— Бабу свою пришить. Как раз время. Я знаю, с кем она там сейчас. А я, дурак, аттестат ей открыл.

— Ну, Ванька, — сказал Шурка, усмехаясь, — ты за морями видишь.

— Ага. За синими и за зелеными. Сам пользовался. Я с одной, примужней, роман в Нагорном имел. Так мы на его аттестат так славно время проводили. Он вторым штурманом ходил. Что ты! Всю дорогу хмельные были. Вот стервь!

— Приятно вспомнить?

— А нет, скажешь? Потом она его на причале встретила: "Ах, Витенька, я без тебя не жила, а прямо таяла". Вот именно таяла. Ну, я приду — ох, если застану! Топориком это дело пресеку…

— Эту, — спросил Шурка, — с которой роман имел?

— Зачем? Свою.

— Да как же застанешь? Она у диспетчера справится, когда у тебя приход.

Ванька там призадумался. Нам не понять было, травит он или всерьез. Потом опять донеслось из-за голенища:

— А вот и не узнает. Я на всю экспедицию не задержусь, спишусь на первой базе. Или на второй. У меня врачиха есть знакомая. Душевная баба, Софья Давыдовна. Глупая, сил нет. Бюллетень мне выписывала за первый свист: "Радикулит у меня, говорю, наследственный". Она и проверять не стала. "Правильно, голубчик, отдохни, надо разумно к своему здоровью относиться". А топор у меня в сенях лежит. С топором и войду.

— Постой, — сказал Шурка, — а если она одна будет? Ванька опять призадумался. Но ненадолго. Одна — значит, не вышло. Да не может быть, чтобы одна. Бабе одной скучно.

Алик вдруг подал голос:

— Почему же "не может быть"? А если она тебя любит?

— А я что сказал? — спросил Ванька. — Не любит?