Cecil Forester - Все по местам

Похоже было, что все. В конце речи слушатели разразились приветственными криками. Креспо подошел к Хорнблауэру.

– Спасибо, капитан, – сказал он. – Я думаю, теперь присутствие вашей призовой команды излишне. Я и мои офицеры разберемся с попытками неподчинения, ежели таковые возникнут.

– Думаю, так, – сказал Хорнблауэр немного горько.

– Кое-кто из них может не так легко принять просвещение, когда до этого дойдет, – сказал Креспо с ухмылкой.

Возвращаясь на «Лидию» Хорнблауэр с горечью вспоминал об убийстве штурманского помощника. Это преступление он обязан был предотвратить – он поднялся на борт «Нативидада» в значительной степени для того, чтоб не допустить зверств, и это ему не удалось. И все же он сознавал, что такого рода жестокость не скажется дурно на его матросах, как было бы в случае хладнокровной расправы над офицерами. Команду «Нативидада» против воли принудили служить новому хозяину – но то же самое сделали вербовщики с тремя четвертями команды «Лидии». Порка или смерть ожидали англичанина, если тот откажется подчиниться офицеру, узурпировавшему над ним власть – английские моряки вряд ли будут негодовать на даго в сходной ситуации, хотя со свойственным английскому простонародью отсутствием логики возмутились бы, если б Креспо с соблюдением всех формальностей повесил офицеров.

Мысли Хорнблауэра неожиданно прервал пушечный выстрел с «Нативидада», тут же подхваченный «Лидией». Он едва не подпрыгнул на кормовом сиденье барказа, но глянул через плечо и успокоился. Новый флаг развевался теперь на флагштоке «Нативидада», синий с желтой звездой посередине. Грохот пушек раскатился по всему заливу; когда Хорнблауэр поднялся на борт «Лидии», салют еще не смолк. Мистер Марш, артиллерист, расхаживал по палубе полубака, бормоча себе под нос – Хорнблауэр распознал профессиональную присказку.

– Не будь я круглым дураком, ноги б моей не было здесь. Огонь, семь. Я оставил жену, я оставил детей, увижу ли их, Бог весть. Огонь, восемь.

Через полчаса Хорнблауэр на берегу встречал Эль Супремо. Тот прискакал пунктуально, минута в минуту. За ним тянулась оборванная свита. Эль Супремо не потрудился представить капитану своих приближенных, только поклонился и сразу шагнул в барказ. Те, по очереди подходя к Хорнблауэру, сами называли свои ничего не говорящие ему имена. Все они были чистокровные индейцы, все – генералы, исключая двух полковников, и все очевидно преклонялись перед своим повелителем. Их манера держаться, всякий их шаг выдавали не просто страх – в них было восхищение, можно даже сказать – обожание.

На переходном мостике фалрепные, боцманматы и пехотинцы приготовились встречать Эль Супремо пышными воинскими почестями, но тот, поднимаясь по трапу, вновь изумил Хорнблауэра, когда мимоходом бросил:

– Меня полагается приветствовать двадцатью тремя выстрелами, капитан.

Это – на два выстрела больше, чем причиталось бы Его Величеству королю Георгу, если б тот поднялся на борт «Лидии». Хорнблауэр минуту смотрел прямо перед собой, судорожно придумывая, как бы отказать, и наконец успокоил свою совесть, сочтя, что такое количество выстрелов будет лишено всякого смысла. Он поспешно отправил посыльного к мистеру Маршу с приказом сделать двадцать три выстрела – странно, как юнга в точности воспроизвел реакцию Хорнблауэра: сперва уставился на него, потом взял себя в руки и поспешил прочь, успокоенный мыслью, что отвечает не он, а капитан. Хорнблауэр с трудом подавил улыбку, представив изумление Марша и раздражение в его голосе, когда он дойдет до «Не будь я круглым дураком, ноги б моей не было здесь. Огонь, двадцать три».

Эль Супремо вступил на шканцы и рассматривал их с пристальным любопытством, но стоило ему заметить на себе взгляд капитана, как интерес исчез с его лица, уступив место прежнему отвлеченному безразличию. Он казалось, слушал, но смотрел поверх голов Буша, Джерарда и прочих, пока Хорнблауэр их представлял. Когда Хорнблауэр спросил, не желает ли Эль Супремо осмотреть корабль, тот молча покачал головой. Наступило неловкое молчание, которое прервал Буш, обратившись к своему капитану:

– «Нативидад» поднял еще один флаг на ноке рея, сэр. Нет, это не флаг, это…

Это было человеческое тело. Черное на фоне голубого неба, оно медленно поднималось, дергаясь и крутясь в воздухе. Через мгновение второе тело подтянули к другому ноку рея. Все глаза неосознанно устремились на Эль Супремо. Он по-прежнему смотрел вдаль, ни на чем не фокусируя взгляда, но все знали, что он видел. Английские офицеры в поисках указаний поспешно взглянули на капитана и, подчиняясь его примеру, неловко притворились, будто ничего не заметили. Дисциплинарные меры на корабле иной нации – не их ума дело.

– Обед будет вскоре подан, Супремо, – сказал Хорнблауэр, сглотнув. – Соблаговолите пройти вниз?

Все так же молча Эль Супремо спустился по трапу. Внизу его малый рост стал еще заметнее – ему не приходилось нагибаться. Голова его слегка касалась палубных бимсов, но их близость не заставляла его пригнуться. Хорнблауэр поймал себя на глупом чувстве – он подумал, что Эль Супремо и не пришлось бы нагибаться, что палубные бимсы скорее поднялись бы, чем святотатственно ударили его по голове – так действовало на него молчаливое достоинство Эль Супремо.

Полвил и помогавшие ему вестовые, в лучших одеждах, придерживали занавески, по-прежнему заменявшие убранные переборки. У входа в каюту Эль Супремо на мгновение остановился и, впервые со своего появления на борту, разжал губы.

– Я буду обедать здесь один, – сказал он. – Пусть мне принесут еду.

Никто из свиты не усмотрел в этих словах ничего странного – Хорнблауэр, наблюдавший за их лицами, был совершенно уверен, что их спокойствие отнюдь не напускное. Они удивились не больше, чем если бы Эль Супремо просто чихнул.

Конечно, возникло множество затруднений. Хорнблауэру и остальным гостям пришлось обедать за наскоро организованным в кают-компании столом. Его единственная льняная скатерть и единственный набор льняных салфеток, равно как и две бутылки старой мадеры остались у Эль Супремо в кормовой каюте. Не скрашивала трапезу и царившая за столом напряженная тишина. Приближенные Эль Супремо отнюдь не отличались разговорчивостью, Хорнблауэр же единственный из всех англичан мог объясняться по-испански. Буш дважды предпринимал героические попытки вежливо заговорить с соседом, добавляя к английским словам «о» в надежде превратить их в испанские, но, натолкнувшись на непонимающий взгляд, сбился на невнятное бормотание и сник.