Морской царь - Евгений Иванович Таганов

вас про все мои мысли и чувства и удивительно, как вы ничего не хотите видеть и понимать. Я не добрый и не злой, не хороший и не плохой. Просто стараюсь сделать всё как можно проще и выигрышней. Наверно никто бы не осудил меня, если бы я всё тудэйское посольство подвергнул самой мучительной смерти. Мне же нужно было самое сильное унижение именно для их вождей. Дабы сами тудэйцы увидели их страх и покорность. Не знаю, что бы я делал, если бы они предпочли умереть, а не есть своего заложника. Но они были так ошеломлены таким поворотом, что просто не догадались об этом.

— А каково было самому заложнику смотреть, как вожди едят его руку? — посочувствовала Милида.

— Заложник на то и заложник, чтобы страдать за чужое предательство. А если ему нынче так плохо без руки, то никто не мешает ему пойти и повеситься. Я его привёз на «Русии», сама у него и спроси, — огрызнулся он на жену.

После посиделок Калчу чуть задержалась во дворике, чтобы заметить князю:

— Юницы уверены, что ты так поступил с вождями из-за ранения Дьянги.

— Пускай и дальше продолжают так думать, — не возражал он.

Чуть позже, уже отходя ко сну, Милида поинтересовалась, как он собирается поступить с Оловой.

— А никак не собираюсь. Вы женщины хуже комаров, те, когда пьют кровь, хоть не жужжат, а вы и кровь пьёте и жужжите.

Своё наказание Олова всё же получила и тоже не самое ожидаемое.

Вышеслав в отличие от Ольдана оказался на редкость беспокойным младенцем: днём мирно спал, зато по ночам заходился от крика. Так что Милида, укачивая сына, сама предложила мужу идти досыпать в думную горницу. Он и пошёл, но и там плач младшего княжича был слышен. Поворочавшись на узком топчане, он оделся и отправился ночевать на «Русию». Ырас отпросилась на побывку в своё кочевье, и в княжеской судовой каморе находилась только Дьянга. При виде князя она повела себя как соскучившийся щенок: радостно попискивала, суетилась, и почти подпрыгивала. Кроме неё на биреме находились лишь двое стражников, да ещё четверо караулили на берегу у костерка.

Скинув одежду, он жестом позвал её искупаться, она тут же разделась, оставив на голове платок-повязку. Так и вошли в воду: он в шумном прыжке, она в тихом скольжение. Дьянга почти не умела плавать и была отважной лишь рядом с князем. Заплыв на противоположный берег бухты, они прямо в воде занялись любовью. Говорить ни о чём не приходилось. Он просто касался её рукой, и она всё понимала, что он от неё хочет и с готовностью подчинялась.

Три дня по ночам продолжалось это их купание, пока Дарника возле Судебного двора не перехватила Эсфирь:

— Хватит, князь, дуться на жену и на Курятник. Мы и так всё поняли. Олова хочет извиниться перед тобой. Возвращайся домой. Ольдан всё время о тебе спрашивает.

Ну за женскими извинениями он всегда с великой охотой, когда ещё такая редкость случится!

Олова в качестве извинения предложила ему чуть растрясти княжескую казну: каждому приезжему в Дарполь, будь это купец, ополченец или рабыня вручать по одному сребку, чтобы новая жизнь для них начиналась с такого вот приятного подарка. Как следует подумав, Рыбья Кровь согласился, дополнив свой дар указанием, что никто другой под страхом наказания не смеет отбирать эту монету. Чего только не сделаешь, чтобы слух о твоей щедрости и гостеприимстве не пошёл по всем окружающим землям!

Лидия, как главный знаток государственных уложений, не осталась в долгу, тотчас придумав ещё один расход княжеского богачества: по одному сребку каждому дарпольцу, который придёт в Писчую лавку стратигессы и даст о себе все сведенья: о своём роде-племени, где был и что делал, и даже кем хочет быть дальше.

— Зачем это, да ещё за деньги? — искренне недоумевал князь.

— Если тебе нужно знатное сословие, то у него должно быть и благородное жизнеописание.

— Но ради монеты придут все и что это будет?

— Будет внимание к каждому из них, умные захотят ещё большего внимания и славы, а до глупых нам и дела нет. В эти опросные листы можно также вносить потом их награды и наказания, все долги и всю службу на дальних вежах.

Последний довод понравился Дарнику больше всего, и он немедленно выдал стратигессе первых три сотни сребков.

Если в Курятнике осуждение «Озерского застолья» было общим, то дарпольские воеводы больше пеняли на слишком малую прибыль от самого княжеского набега: «Что это такое всего двести преступников-трудяг?» Пришлось князю и их вразумлять:

— Вы что забыли, что год назад мы уже за это получили от хазар сорок тысяч дирхемов?! А ещё свободный и только наш путь по Ахтубе, а четыре крепости: Заслон, Змеиное с Сосед-Вежей, Озерцо и Потеповка, а то, что никто до нас вообще не мог справиться с камышовыми людьми, и что теперь эта война уже не связывает нам руки, и мы знаем, как можем вновь, если что, усмирить тудэйцев?

Приятнее же всего для князя оценили «застолье» простые дарпольцы. Для них это было не только местью тудэйцам за убийство послов, но и наказание их вождям за то, что они наплевали на собственного заложника. Даже то, что заложник остался жив, воспринялось не как зверство, а как своеобразное человеколюбие.

Многих интересовало, что думают по этому поводу сами тудэйцы. Выяснить это было не просто, несколько слов по-хазарски — всё, что знали прибывшие парни. При этом главным толмачом у них пока был сам однорукий заложник. Что он им говорил о своей съеденной руке, так и осталось неизвестным, но какого-либо волнения среди тудэйцев это не вызвало. Видимо, подействовала речь, сказанная им Дарником ещё в Озерце:

— Я просил у вашего вождя двести воинов для моего войска, он же решил дать не воинов, а преступников, которые ни на что не пригодны. Через десять дней вы придёте в Дарполь и сами решите, кем вам там быть: воинами, которых будут вешать за трусость или землекопами, которых за неповиновение будут только пороть плетьми.

Насмотревшись по дороге на порядки среди ратников, тудэйцы, прибыв в столицу, единодушно попросились в дарпольское ополчение и тотчас были направлены частью в Эмбу, частью в Вохну для прохождения княжеской службы. Безрукий же заложник остался в Дарполе, где за свои муки стал главным любимцем у женщин.

Починка «Романии» закончилась, но мелкие дела продолжали