Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

стенах, чертова сорока, нить в супе, сумасшедший уродец, а еще эта Франтишка! В ярости бросаюсь к кровати, где с краю слегка топорщится матрас. Я должна избавиться от всей этой пакости, которая приводит меня в беспокойство, иначе мне отсюда не выйти.

Просовываю руку под матрас и вытаскиваю на свет все еще влажноватый ком бумаг. Изорву его в клочья и потихоньку выброшу, пока кто‑нибудь из персонала его не нашел.

Я почти воплощаю задуманное, когда мой взгляд цепляется за заглавную букву «М», начертанную карандашным зигзагом. Рядом с ней еще «А» и «Г» и…

Да это же мое имя. И почерк принадлежит пану Пеньковскому! Я не могу ошибиться, ведь я столько раз пристально следила за движениями его руки над планшеткой или блокнотом из почтовой бумаги. Это записи доктора обо мне.

Меня охватывает желание подпереть дверь палаты стулом, как я делала это в пансионе, когда не хотела, чтобы меня беспокоили. Но стула нет, и нет никакой возможности гарантировать мое одиночество. Поэтому я набрасываюсь на записи быстро и жадно, как оголодавшая. Мне нужна хоть крупица истины, чтобы не утонуть в этом болоте подступающей болезни.

«…пациентка Магдалена Тернопольская находится в нестабильном состоянии, характерном для ее случая. Периодически кажется, что нет никаких симптомов, свидетельствующих об отклонениях в работе мозга. Но стоит затронуть спорные факты, как она приходит в волнение, проявляя его кинетически и задействуя обычно пассивные мышцы лица; взгляд становится расфокусированным на период от пяти до десяти секунд (данные зафиксированы неоднократно с 17 по 28 февраля 1926 года). После упомянутых симптомов следуют ускоренная речь и непроизвольные движения пальцами рук и ног. Ничто не указывает на лживость ее показаний, что исключает сознательную вину в совершении вменяемых панне Тернопольской преступлений, однако состояние здоровья пациентки…»

Подавляю вой, прижав ворох мятых бумаг к лицу. Кричу долго, но почти беззвучно, пока внутри не остается ни воздуха, ни желания дышать.

Но бумаг еще много, на них еще так много букв – изогнутых, коварных. И я еще слишком жива, чтобы отказываться от этого знания.

* * *

– Как ваше самочувствие, Магдалена?

– Прекрасно, пан Пеньковский, – отвечаю я, складывая руки на коленях. – Лучше не бывает.

– Что ж, я рад, я рад.

Мы вновь встретились в кабинете пана Рихтера. Доктор выглядит посвежевшим, хотя зарос короткой темной бородой, которая ему явно непривычна, судя по тому, что он то и дело касается ее ладонью, потирая челюсть.

– Было ли вам тревожно за время моего отсутствия, случались ли приступы внезапной агрессии?

– Как и у всех нормальных людей, пан Пеньковский, – усмехаюсь я, наблюдая за ним исподлобья, не упуская ни единой детали. – Всего понемногу. Вопрос только в том, как мы справляемся с этими напастями – как здоровые люди или как безумцы.

Пеньковский замирает у зеркала, в котором только что рассматривал свою бородку, видимо решаясь, оставлять ее или нет, и скашивает на меня удивленный взгляд.

– Поражаетесь моим контрастам? – осведомляюсь холодно. Надеюсь, достаточно холодно, чтобы он всерьез прислушался к моим словам и распознал цитату из собственных черновиков.

Но вместо этого пан Пеньковский хмыкает и направляется к столику с явным намерением приготовить нам чай. Еще пару дней назад я бы душу продала за чашку настоящего индийского чая с папиросой, но сегодня…

– Не боитесь поворачиваться ко мне спиной? – окликаю его, снова пытаясь привлечь внимание.

– А почему я должен? – буднично отзывается доктор.

– Ну, даже не знаю… – Закидываю нахально ногу на ногу, не заботясь о том, что из-под халата становится видна моя замызганная больничная сорочка. – Ведь от больной, которой на нервные центры давит опухоль предположительно с бобовое зерно, можно ждать чего угодно. Что этим обусловлена моя ненависть к мужчинам. Что мой фантасмагорический мир порожден воспалением лобных долей мозга. Что я склонна к агрессии, вплоть до убийства. Так вы совсем не боитесь меня, пан доктор?!

– Вы кричите.

– Да, кричу! Кричу оттого, что вы обманули меня, заставили вам поверить!

Пеньковский складывает на груди руки. Его спокойствие так меня бесит, что я и правда готова броситься на него и вцепиться ногтями в самодовольное лицо доктора.

– И в чем же я вас обманул?

– Во всем. – От каждого слова во рту горячо и горько. – Вы сказали, что я могу быть здорова, что у меня нет ни маниакального бреда, ни смещения женских органов, ни аффективного психоза! Чертов аффективный психоз!

Пеньковский слушает меня, приподняв темную бровь, как бы приглашая продолжать на него орать.

– Вы писали моей чертовой мамаше, что собираетесь вскрыть мой чертов череп прямо в Ягеллонском университете, чтобы на операцию посмотрело как можно больше студентишек, которые настоящую девушку видали только на столе в морге! А вы хотели вскрыть перед ними мой мозг! Причем даже без гарантий, что я останусь в своей памяти! А я верила, что вы хотите мне помочь! Что хотите отвезти меня туда, чтобы… Как вы могли?! Как вы могли…

Каждый раз, когда я думаю, что у меня нет сил на новый взрыв, мои глаза и легкие доказывают обратное. И вот я валюсь на спинку дивана, хватая ртом воздух, а слезы рассекают мне щеки.

– Как вы… Как вы!..

– Магдалена. – Голос доктора звучит ближе.

– А я… и моя мама…

– Магдалена, послушайте меня.

– Нет! – Я подскакиваю с кожаного дивана, отчего тот ужасающе стонет. – Не приближайтесь ко мне, не прикасайтесь! Я не позволю вновь ставить над собой… опыты на потеху другим!

– Магдалена, это не опыт. – Пан доктор прячет руки за спину, показывая, что не собирается меня трогать. – Это показания соответственно годам практики. Я не из тех докторов, что ведут долгие беседы о вашем отношении, скажем, к красному цвету или воспоминаниях о впервые увиденном пенисе. Я – не шарлатан. Мое направление в психиатрии называется «позитивизм», и мы, в отличие от приверженцев так называемого психоанализа с его попытками проникнуть в трансцендентальные глубины, ищем причины болезней в месте куда более реальном – в мозге больного. Да, Магдалена, вы нездоровы, но не душевно. Оставим вопрос о существовании души ксендзам и старухам на пороге смерти. – Пан доктор не повышает голоса, но я чувствую, как внутри у меня все сжимается от страха и беспомощности. – Мозг и его дефекты – вот ключ к девиантному поведению большинства больных во всем мире. Нужно только знать, где кроется этот дефект, этот нарыв, эта опухоль. Судя по вашему поведению, ваша находится ближе к лобным долям, что объяснило бы визуальные галлюцинации. Вы ведь не отрицаете, что видели фигуры погибших одноклассниц?

– Нет, но… – успеваю вставить я.

– Гипноз недоказуем, панна Тернопольская, – отрезает он, уже порядком раздражившись. – Но опухоли реальны. И если есть хоть малейший шанс вернуть вас в нормальное состояние, я должен его использовать. Это мой врачебный долг.

– Быть бессловесным овощем в инвалидном кресле – это тоже нормальное состояние? Я хочу прожить свою жизнь! И я отказываюсь от операции, вы не посмеете…

– Ваша мать уже дала письменное разрешение. А она по-прежнему является вашим законным опекуном. Боюсь, это уже не вопрос вашего выбора.

Я ощупываю взглядом раскрасневшееся лицо Пеньковского в надежде увидеть в его глазах хоть проблеск человеческого чувства.

– Ваша мать уже оплатила перемещение в эту клинику оборудования для предварительного обнаружения опухоли, – жестко произносит доктор. – Вам остается только молиться, если вы, конечно, верите в молитвы, что операция