Леонид Влодавец - Рыцарь Шато д’Ор

Вдруг у ворот внизу произошло замешательство: монахи, бившие тараном в ворота, подали назад. От искр на верхней площадке воротной башни загорелась бочка со смолой, которую осажденные не успели пока применить против врагов. Огненная смола потекла в отверстия в стене. Дикие вопли обожженных огласили воздух, монахи бросились врассыпную, двоих зазевавшихся насмерть раздавило уроненным бегущими тараном.

Ульрих наотмашь полоснул монаха, преградившего ему путь в башню, и, задыхаясь от едкого дыма и жара от пылающей смолы, метнулся вниз по лестнице. За ним бросились остальные защитники правого крыла башни. Наперерез им выскочили несколько монахов с копьями. Отбивая копьеносцев одного за другим, Ульрих сблизился с последним из них и тремя ударами меча поверг его наземь. На помощь копьеносцам от опорных башен бежала черная братия, а из воротной башни устремились соратники Ульриха.

— Отходить ко второй стене! — крикнул Ульрих, выплевывая выбитый зуб.

Защитники левого крыла стены, добравшись до воротной башни, смяли ряды монахов, пытавшихся задержать их, прорвались в башню и присоединились к людям Ульриха. Внизу монахов пока было немного, но через опустевшую стену они перли черным вороньем. Под тяжелыми ударами катапульты рухнули наконец ворота первой внутренней стены, и толпа монахов с победными криками хлынула в промежуток между стенами.

«Конец! — подумал Ульрих с каким-то усталым равнодушием к собственной судьбе. — Сейчас нас всех изрубят!»

Воинов Шато-д’Ора оставалось не больше полусотни — все израненные, полуживые от усталости. Монахов же по крайней мере вчетверо больше. Тьму разрывали стоны, хриплая брань, бряцало железо.

— К воротам! — собрав остаток сил и воли, вскричал Ульрих, отбиваясь от наседавших монахов. В трех шагах от него дрался Альберт, ловкостью восполняя иссякшие силы. Уцелевшим воинам Шато-д’Ора чудом удалось пробиться к воротам, изрубить засевших там монахов и захлопнуть за собой ворота. Затем, словно в шлюзе, они открыли внутренние ворота, и остатки защитников первой стены оказались среди своих. Они опустили обе решетки и закрыли внутренние ворота.

Лучники Шато-д’Ора скрепя сердце враз пустили град зажигательных стрел на крыши собственных жилищ, и в этой части замка тоже стало светло. Вторая стена была куда выше тех, через которые монахи перелезали с помощью веревочных лестниц, для этих стен они уже не годились. Крюки с веревками можно было забросить сюда только с помощью катапульт, а их у монахов не было. Штурм захлебнулся. Монахи отошли на захваченную ими часть замка. Оттуда донесся стук топоров — видимо, Христовы воины сооружали удлиненные лестницы. Непонятная возня шла и на внешней стене, там, куда прорвались лучники.

— Будут штурмовать башни! — сказал Альберт. — Как на первой стене.

— Точно… — подтвердил Ульрих. — Но мне почему-то кажется, что сейчас они больше рассчитывают на подземный ход…

Пока шел бой во дворах замка, в донжоне было относительно тихо. Клеменция, собрав всех женщин и детей (среди них была и Альбертина), приказала искать внутри донжона раненых и перевязывать их. Таких набралось человек сорок — примерно поровну своих и монахов. Под лазарет отвели все тот же главный зал донжона. Наскоро смыв кровь и грязь, набросали на пол соломы и сена, расстелили плащи и простыни, на которые и уложили несчастных. Их стоны и мольбы перемежались с проклятиями и богохульствами. В воздухе стоял густой запах крови, пота и гноя. Знахарки и лекари принялись за работу. Мертвецы были вынесены из зала и уложены в ряд у стены донжона, туда подносили и раненых, которых уже нельзя было спасти.

— Вот что, — сказала Клеменция Альбертине, когда со стены, где шел бой, привели еще нескольких раненых, — похоже, что замок не удержат. Запомни, нам нельзя попадать к монахам в руки… Ни тебе, ни мне, ни…

— Надо уходить?

— Да, если те ходы, о которых мы знаем, не перехвачены монахами. Сейчас мы уложим на носилки всех, кто не сможет уйти сам, и уйдем подземным ходом, который ведет за реку…

— А если он перехвачен? — спросила Агнес фон Майендорф.

— Тогда умрем, — спокойно сказала графиня…

Марко и его люди уже не менее часа сидели у заваленного камнями подземного хода, прислушиваясь к тому, что делается там, внутри. Но там — тишина.

— Экой ты здоровый, дядя, — сказал Огюстин, один из латников, отличавшийся, как мы помним, набожностью.

— Силой Бог не обидел, — сказал Марко, — за то и Господа нашего славлю.

— А правду говорили, будто мессир Ульрих черту душу продал, чтобы быть неуязвимым в битве?

— Да ты что! — загомонили латники, опасаясь, что Марко за этакие слова вышибет из Огюстина дух.

— Не знаю, — задумчиво сказал Марко, — меня самого это дело интересовало… Черту не черту, но живучий он как кошка. Помню, дело было в пустыне. Сарацин из-за горы вылетело — тьма! А он тогда еще молоденький был, лет двадцать пять всего, а с ним всего-то сотня, и все не старше его. Оруженосцем у него тогда Филипп был. Как они с Филиппом пришпорили коней, да прямо на сарацин! Ну а все остальные, понятно, — кто куда. Один я, дурак, за ними поскакал. Сейчас бы — да ни в жисть, хоть убей, не поехал бы. Сшибся он с передовым хорошо, сразу с коня ссадил. Филиппа стрелой прямо в брюхо угостили, потом его… в смысле, мессира Ульриха.

— Тоже в брюхо?! — ужаснулся кто-то.

— То-то и оно! — сказал Марко. — Ну, я, значит, вижу, оба в седлах еще сидят, но уже заваливаются вбок. Пустил я сарацинам привет стрелой, схватил обоих под бока и коней еще нахлестал…

— Ну и?

— Ускакали кое-как, а там отряд повстречали христианский. Молодых своих я монахам отдал лечиться… Не этим, конечно, которых ждем, а которые в пустыне живут. Говорят, что еще Балдуин этот монастырь там основал. Ну, положили они и рыцаря, и оруженосца, а меня к ним приставили — в услужение. Сам настоятель, отец Иона, их лечил, не одним словом Божьим, а и корешками какими-то, повязками. Только ведь вот как вышло: ранили их одинаково, можно сказать, лечили тоже одинаково, а вот Филипп-то помер на третий день, мучился очень, стонал и орал так, что меня до сих пор мутить начинает, как про то вспомню…

— А мессир Ульрих?

— До сего дня живой был, не помнишь, что ли? Полежал дней девять, да и встал, а потом еще неделю — и на коня сел. Вот так.

— А почему же так вышло? — недоуменно спросил Огюстин.

— Вот уж не знаю… Должно быть, Огюстин, мессир Ульрих больше Филиппа жить хотел, вот и выжил. Ему очень нужно было живым вернуться — он и вернулся. Надо было сто сарацин уложить — уложил. Вот так.