Белая вежа, черный ураган - Николай Андреевич Черкашин

сразу же после октябрьского переворота. Алексей снимал две комнаты в частном доме на Лабораторном шоссе. Братья не прожили и двух недель, как началась дикая большевистская охота на офицеров, оставшихся в городе, на офицеров, выбравших не чужбину, а родину, офицеров, не ушедших с Врангелем за кордон. Севастополь – город офицерский, главная база Черноморского флота, поэтому арестантов набралось столько, что у большевистских главарей Мате Залка и Розалии Залкинд (Землячки) возникла проблема с расстрельными местами. Вывозили за город, на обширную Максимову дачу, стреляли в Карантинной балке, в руинах древнего Херсонеса и даже на Малаховом кургане… Даже англичанам и французам, захватившим город в 1854 году, не пришло в голову такое кощунство – проводить казни на кургане русской воинской славы. А большевикам – пришло. Немцы с турками на такое бы не решились, а большевики решились.

Васильцов всегда разделял большевиков и коммунистов.

Большевик – это пена у рта, это фанатическое сверканье зрачков и черный зрак направленного в тебя маузера. Большевизм – это громкие, но несбыточные обещания, это идея всемирного господства ли, потопа ли, революции ли… Насмотрелся Васильцов на таких в Севастополе.

Другое дело – коммунисты, полагал он. Коммунисты – это самые толковые, самые правильные, самые деловые парни из толпы. У них слово с делом не расходится. Молча, порой стиснув зубы, невзирая на угрозы, насмешки, ехидные крики, они делают то дело, которое и нужно делать именно в этот час, в этот день, в это время.

Большевизм – это бешеная карьера – с земли в поднебесные высоты, это презрение к массам и всевластное управление ими. Это готовность положить сотни, тысячи людей за то, чтобы они, большевики, оставались у власти и чтобы народные массы покорно следовали командам большевиков.

Большевики. Да, их, к сожалению, больше, чем нормальных политиков, и они предельно жестоки, когда речь идет об их пребывании у власти. Но они очень трусливы, когда их разоблачают, когда их изобличают, проливают на них свет.

Это они придумали жестокие максимы – кто не с нами, тот против нас. Кто против нас, того в расход, а если враг не сдается, его уничтожают.

Или такие благоглупости: «У нас каждая кухарка сможет управлять государством», «Из всех искусств для нас важнейшее – кино».

Для кого – для «нас»? Для большевиков? Да. Потому что кино – великолепный инструмент по организации масс.

Но была в том и своя нечаянная правда. Кухарка действительно может управлять государством, если это честная и благоразумная женщина. Любой честный и благоразумный человек может управлять государством, если он не пускается в неудержимое казнокрадство и если он не прельщается опьяняющими бреднями типа: «мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем!» Ни один из тех, кто был никчемным человеком, не стал «всем». Хотя… В этой новой, послереволюционной, жизни порой совершенно никчемные люди становились, если не «всем», то очень многим, занимали те самые посты, с которых, подобно ленинским кухаркам, управляли, как им казалось, государством. Государством, стоявшим на плечах и спинах рабочих и крестьян.

Во всероссийскую партию коммунистов Васильцов вступил для того, чтобы бороться с большевиками. Но это случилось в 1930 году, когда новый вождь Страны Советов, товарищ Сталин начал борьбу с «верными ленинцами», бывшими политкаторжанами и прочими большевиками. Командир стрелкового батальона Васильцов был хорошим коммунистом, взысканий по партийной линии не имел, не раз отмечался на армейских и окружных партконференциях… Но тогда, когда в декабре 1920 года к ним во двор ворвались красноармейцы в поисках «контры», они с братом вышли к ним, вооруженным винтовками с примкнутыми штыками, с голыми руками. У Алексея был наган, но он зарыл его под поленницей в сарае.

В соседнем дворе, за каменной стенкой, душераздирающе вопила соседка: ее мужа, вышедшего к «охотникам за контрой» в парадном мундире с золотыми погонами и Георгием на груди, застрелили тут же – у входа в дом. Васильцов несколько раз видел его мельком. Это был коренной севастополец, командир береговой батареи, прикрывавшей Севастополь со стороны мыса Хрустальный – весьма представительный капитан по Адмиралтейству с архиерейской черной бородой. Он частенько перебрасывался с соседом шутками и все грозился пригласить на «братский ужин». Не успел…

Братья тоже могли запросто схлопотать пулю, хотя и вышли без погон и без оружия. И наверное, схлопотали бы, если бы оба красноармейца – один постарше и потверже, другой помоложе и похлипче – не были так пьяны. Штыки и стволы в их руках описывали неуверенные круги.

– Шо, господа хорошие, спугались?! – спросил тот, что постарше, в извозчичьем картузе с матерчатой красной звездой на околыше. – Ор-ружье, золото и все буржуйское – на стол!

Из всего буржуйского Алексей выставил на стол бутылку коньяка, подаренную ему на день рождения. Это был спасительный ход. Старшой тут же схватил бутылку и стал изучать ее пробку.

– Отрава поди?

– Натуральный коньяк.

– А ну, сам хлебни!

Алексей открыл пробку и плеснул в кружку, стоявшую на столике в беседке. Тем временем молодой боец блеванул мощным фонтаном все выпитое и съеденное за время облавы. Он завалился на садовую скамью, не выпуская, впрочем, винтовки из рук. Старшой же с наколотым якорьком на руке глотнул коньяку из кружки и внимательно вгляделся в Алексея.

– А я тебя, ваше благородие, признал. Никак с миноносца «Гаджибей»?

– Никак нет. С миноносца «Пронзительный».

– Один хер – все равно офицер.

– Лейтенант Васильцов.

Но красноармейцу уже было все равно, кто стоял перед ним. Он последовал примеру своего подчиненного – завалился на спинку скамейки и тяжело захрапел. Тут бы в самый раз деру дать, но улица была оцеплена. Алексей поднял упавший на землю кожаный картуз со звездой и протянул его брату:

– Надевай!

– Зачем? – удивился Константин.

– Меня поведешь как бы под конвоем. Понял?

Константин понял и осторожно вытащил из рук спящего винтовку. Алексей порылся в нагрудном кармане «охотника за контрой» и передал брату.

– Возьми на всякий случай. Пригодится… Ну, давай – вперед и с Богом!

Он заложил руки за спину, как положено арестованному, и двинулся к калитке. Константин пошел за ним, держа винтовку наизготовку. Так и вышли на Лабораторку, так и пошли по ней вниз – к вокзалу. И все встречные понимали – серьезную птицу ведут под личным конвоем. И никому в голову не приходило удивиться поразительной схожести лиц – «контрика» и конвоира в кожаном картузе с кумачовой звездой на околыше. Так бы все и прошло и братья бы сели в одну из теплушек, стоявших близ вокзала да и укатили бы в первый попавшийся крымский городок, где их никто не знал и знать не хотел. И спаслись бы, если бы дорогу им не пересекла длинная колонна моложавых людей в разнородной гражданской одежде. Это куда-то гнали собранных на Корабельной стороне офицеров. Константин тогда не знал, что всех их гонят на убой. В голове не укладывалось, как стольких людей можно расстрелять без суда и следствия, только потому, что они когда-то служили в армии и на флоте. Даже немцы не расстреливали пленных, отправляли в лагеря – солдат в солдатские, офицеров в офицерские. А здесь – свои, на одном языке говорили, на одной земле жили, на одной – германской – войне воевали… У него и сейчас, в полковничьих летах, это не укладывалось. А тогда… Тогда он без особых треволнений последовал приказу какого-то важного красного начальника, стоявшего в открытом, несмотря на холодный ветер с моря, авто. Рядом с ним куталась в меховую куртку дама в очках. Это уже потом, много лет спустя, понял, что видел самых главных в Крыму расстрельщиков – Бела Куна и Землячку.