"Орлы Наполеона" - Александр Григорьевич Домовец

— Ой ли? — саркастически откликнулся Ефимов. — Гильотина и зверство санкюлотов[5], по-вашему, верх цивилизации? А Москву в восемьсот двенадцатом разграбили и сожгли по сугубо культурным соображениям? Нет, Сергей Васильевич! Лувр и Эйфелева башня ещё не весь свет в окошке. Культура нации определяется много чем, а не только уровнем живописи, театра или техники… — Помолчав, добавил невесело: — В каком-то смысле уж лучше к папуасам. Они люди незамысловатые. Если и съедят, то попросту, без всякой политики, из гастрономических побуждений…

Время до отъезда пролетело стрелой.

Формирование выставки — дело хлопотливое. Для показа Сергей отобрал тридцать своих работ. Часть из них были в его собственности, другие на время позаимствовал — где под честное слово, где под расписку, — из частных коллекций или музеев. Основу экспозиции составляли портреты, были также итальянские и русские пейзажи, виды Санкт-Петербурга и Гатчины.

Уже в который раз Белозёров убеждался в энергии и предприимчивости Фалалеева, взявшего на себя все организационные хлопоты. Вот уж воистину: не было бы счастья, да несчастье помогло… В своё время Фалалеев работал импресарио у знаменитого французского ясновидца мсье Дюваля, страшно погибшего в ходе расследования "гатчинского дела". Оставшись без хозяина и благодетеля, малый вусмерть затосковал, да чуть и не спился. Белозёров буквально за волосы вытащил его из пьяного болота и сделал своим помощником. Человек честный и опытный, Фалалеев успешно продавал полотна Сергея, безукоризненно организовывал выставки, вёл финансовые дела художника. В общем, правая рука и половинка левой впридачу…

Настенька, узнав о поездке мужа во Францию, возликовала и запросилась вместе с ним. Очень ей хотелось в Париж — великий город, чьи модные и парфюмерные магазины знамениты на весь мир. Сергей и рад бы, тем более что участие супруги в официальном визите протоколу вполне соответствует. Но тут, как на грех, разболелась Авдотья Семёновна, двоюродная Настина бабушка, жившая вместе с Белозёровыми. И получилось, что не на кого оставить детей Сашеньку, Костика и, главное, двухлетнего Петрушу.

— Езжай один, со вздохом сказала Настенька. — Не до Парижа мне теперь. И дети, и бабушка…

— А давай осенью просто так съездим, без всякой выставки, предложил Сергей, сам огорчённый.

— Хорошо бы… И смотри мне, гусар, веди себя там прилично.

С этими словами Настенька строго посмотрела на мужа снизу вверх и погрозила кулачком. Кулачок сей был мигом перехвачен и расцелован.

— Вы, собственно, о чём, госпожа президентша?

— Да уж известно о чём, яхонтовый мой. Парижские кокотки, кафешантаны и прочие соблазны нехорошие. Наслышана, а как же…

— Да ни в жизнь, — страшным голосом заверил Сергей. Где уж мне, подкаблучнику? Я существо кроткое, безответное.

Статный, широкоплечий, с лихим пшеничным чубом и пышными усами вразлёт, Белозёров подкаблучника вовсе не напоминал — и всё-таки чуточку был им. В том смысле, что влюбился в будущую жену с её чистой хрупкой красотой и родниковой душою однажды и навсегда. Соблазнов у бывшего гусара хватало, таково уж мужское бытие, однако Сергей ни разу не позволил себе разменять чувство к Настеньке на интрижки.

А Настенька, в свою очередь, безоговорочно верила Сергею во всём. Хотя… ну, как не ревновать сильного, талантливого и восхитительно синеглазого мужа? Она и ревновала — про себя. Ревновала и верила. Верила и ревновала.

Обсуждать поездку они продолжили в спальне. Разговаривали до тех пор, пока стало не до разговоров…

А может, и к лучшему, что Настенька не поедет с ним во Францию? Уж очень тяжёлое впечатление оставил разговор с Ефимовым.

Сергей вспомнил рассказ камергера Лаврентьева, чей портрет написал год назад. Незадолго до этого Лаврентьев побывал в Париже, проехал в Бордо и Марсель, дегустировал коньяк в Коньяке и пил шампанское в Шампани, — словом, совершил обстоятельный вояж. Увы, говорил он, в сущности, о том же, что и Ефимов. Франция прекрасна, кто спорит? Но чувствовалось, что французы относятся к русским свысока, даром что в магазинах и гостиницах с удовольствием берут их деньги. Несколько раз, по словам Лаврентьева, довелось столкнуться и с откровенной враждебностью…

Впрочем, по мере приближения поездки настроение повышалось. За день до отъезда Сергей подумал, что Ефимов всё-таки краски сгущает. А уже на вокзале, садясь в спальное купе, решил, что не так страшен чёрт, как его малюют.

Прямой поезд до Парижа, хотя и анонсированный властями, пока не существовал. Ехать предстояло экспрессом "Санкт-Петербург — Варшава", а уже оттуда, другим экспрессом, в столицу Франции. Путешествие обещало быть комфортным. С учётом особой миссии Белозёрова Министерство путей сообщения выделило отдельный прицепной вагон. Три купе занимали Сергей, Фалалеев и сопровождающий чиновник Долгов, а в остальных со всеми необходимыми предосторожностями поместили картины в ящиках.

Поезд тронулся. Высунувшись из окна, Сергей помахал оставшимся на перроне Настеньке с детьми, и, как всегда при расставании, сердце прихватила лёгкая грусть. Тут очень вовремя в купе заглянул бодрый Фалалеев.

— А что, Сергей Васильевич, не махнуть ли нам по маленькой? За благополучную поездку, а? — деловито осведомился он, потирая пухлые ладони.

Ну, что ж, помалу — оно в радость… "Вещи разложу потом", — решил Сергей, поднимаясь.

— Сотоварищ наш, Долгов Борис Афанасьевич, приглашает к себе, — продолжал соблазнять Фалалеев. — Он уж и стол накрыл.

Немного выпить в хорошей компании, под мерный перестук колёс, в уютном купе… А впереди интереснейшая поездка… И яркое весеннее солнце предвещает удачу…

Первую выпили за знакомство. Вторую посвятили успеху предстоящей выставки. После третьей решили говорить между собой исключительно по-французски — для практики.

Ну, Долгов-то — долговязый крепкий человек с лицом открытым и румяным, ровесник Сергея, — как дипломат владел языком профессионально. Фалалеев в бытность помощником ясновидца, незабвенного мсье Дюваля, говорить по-французски от него наумелся.

А Сергей получил когда-то уроки от матушки Павлины Александровны. Воспитанная гувернанткой француженкой, та на языке Бальзака и Дюма изъяснялась в совершенстве и совершенство это пыталась передать детям. Теперь материнские уроки предстояло вспомнить и освежить.

Договорились, что на официальных мероприятиях переводить будет Долгов — для точности. Ну, а простое общение на бытовом уровне Сергей осилит и сам.

Теперь сам бог велел по четвёртой — за взаимопонимание…

Возможно, что настроение Сергея не было бы столь благодушным, заметь он на вокзале, в толпе провожающих, живописца Звездилова. Прячась за чью-то обширную спину, он сверлил Белозёрова лютым взглядом.

И уж точно Сергей озадачился бы, узнав, что в кармане у Звездилова лежит билет на послезавтрашний экспресс "Санкт-Петербург — Варшава". И на экспресс "Варшава — Париж" тоже лежит…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

С высоты третьего яруса Эйфелевой башни