Юрий Смолич - Ревет и стонет Днепр широкий

Гомон затих, и со всех сторон понеслось:

— Ты и председательствуй!.. Пусть Картвелишвили и председательствует!.. Картвелишвили председателем!.. Нет, к черту — он сам большевик… Долой Картвелишвили!

Шумные прения из зала длились несколько минут, и в конце концов председателем митинга был все–таки избран студент Картвелишвили: поскольку между украинцами и русскими возникли раздоры, было весьма кстати поручить председательствование грузину.

Впрочем, доверие к председателю было недолговечным — он не успел даже предоставить кому–либо слово, первые же его слова как председательствующего на митинге снова вызвали бурную реакцию.

Лаврентий Картвелишвили, открывая митинг, сказал:

— Товарищи, мы собрались здесь сейчас для того, чтобы определить наше отношение к важным политическим событиям, назревшим в стране, — к намерениям реакции ликвидировать завоевания революции. Забастовка, которая нынче могучей волной катится по всей нашей отчизне, весьма показательна: трудящиеся не верят ни Временному правительству, ни социал–предателям, узурпировавшим руководство в Советах, ни тем паче гнусному сборищу плутократов, нагло именующих себя «Государственным совещанием». Мы, молодая интеллигенция нашего народа, должны быть единодушны в наших революционных стремлениях, ни в коем случае не сбиваясь на жалкие и мерзкие национальные распри, на которые спровоцировали нас эти бестии старого великодержавного режима, позволившие себе только что…

На этом — под новый взрыв свиста и аплодисментов — и закончилась вступительная речь только что избранного председателя митинга: как и бедолага докладчик, он допустил ошибку, даже две сразу — преждевременно определил свои позиции и в социальном и в национальном вопросах.

— Долой! К чертям! Заткнитесь! — понеслось со всех сторон.

А на кафедре возле председательствующего было уже сразу трое, требующих себе слова. Они орали:

— Долой председателя! Председатель не имеет права агитировать! Они с докладчиком — оба большевики! Это — лавочка!

Но на эстраду уже взобрался еще добрый десяток других, и они вопили:

— Дайте же председателю председательствовать! Пускай говорит до конца! Свобода слова! Свобода совести!

— Но ведь это же бессовестно! — визжали из кружка курсисток. — Бессовестно считать совестью народа немецких шпионов — большевиков. Они приехали из Германии в запломбированном вагоне! Совесть народа не с ними!

У двери стояли трое студентов и, сложив ладони рупором, скандировали дружно и громко — насколько у них хватало силы в глотках и легких:

— Ук–ра–и–на для ук–ра–ин–цев! Украина для украинцев! Это были трое единомышленников из трех высших школ: университета, Политехникума и Коммерческого института — студенты Голубович, Сeвpюк и Любимский. Они были единомышленниками, несмотря на то что все — члены, даже лидеры, трех разных, антагонистических партий: украинских эсеров, украинских федералистов и украинских эсдеков.

В эту минуту на кафедру снова прорвался Затонский — не для окончания доклада, а для слова на митинге в порядке прений.

— А я докажу, я докажу, — кричал он, и теперь лицо его уже не было по–диккенсовски добродушным, и из глаз сквозь стеклышки очков так и сыпались искры. — Я докажу, что именно большевики и являются совестью народа! Народ стремится к социальной революции — и ее несут на своих знаменах большевики! Народ не хочет войны — и большевики провозглашают: «Долой войну!..»

Последние его слова снова потонули в реве аудитории. Но это уже был не хаотический, беспорядочный рев, а шум организованный: с задних рядов раздалось пение, сразу подхваченное почти всем залом и поглощающее отдельные восклицания протеста. Пели:

Коперник целый век трудился,

Чтоб доказать земли вращенье…

Затонский и Картвелишвили покорно сошли с трибуны. Раз аудитория запела «Коперника», оружие приходилось складывать.

Дурак, зачем он не напился,

Тогда бы не было сомненья!

Пение «Коперника» было общепризнанным способом обструкции в студенческом кругу. Если оратор был нежелателен, студенты затягивали «Коперника» — и не прекращали пения, пока выступающий оратор не покидал трибуны.

6

Тем временем писатель Владимир Винниченко пребывал в состоянии меланхолии.

Собственно говоря, у Винниченко были все основания для того, чтобы радоваться жизни и быть довольным самим собой. Ведь все складывалось по его, Винниченко, желанию, и в том, что складывалось именно так, была именно его, Винниченко, заслуга: он проявил себя и выдающимся государственным деятелем и дошлым политиком также. Первый этап на пути борьбы за возрождение нации — утверждение украинский государственности и одновременно демократизацию ее руководства — можно было считать пройденным.

Временное правительство наконец санкционировало существование генерального секретариата — этого зародыша национального правительства на Украине. А только что проведенный украинскими социал–демократами Всеукраинский рабочий съезд послал в украинский парламент, Центральную раду, сто своих депутатов.

Как же не быть довольным, как же не радоваться бытию Винниченко — идеологу украинской государственности и лидеру украинской социал–демократии?

И Владимир Кириллович вскакивает с места — он в своем домашнем кабинете, в собственной фешенебельной квартире на Пушкинской, 20, бельэтаж, вход с улицы, — и бодро, весело прохаживается взад–вперед, а на повороте делает даже нечто похожее на антраша. И напевает модную шансонетку:

Всем приятны, всем полезны помидоры да помидоры…

Государство есть, правительство есть, — как же не радоваться сердцу государственного деятеля? Руководство государством демократизировано и пролетаризировано, — как же не радоваться сердцу революционера?

Впрочем, сердце у Винниченко, как у всех людей, — одно. Две радости одновременно в нем не вмещаются: в щелочку между ними начинает просачиваться беспокойство.

Временное правительство, этот чертов враль Сашка Керенский все–таки ухитрился подложить свинью, даже сразу две: признал прерогативы Центральной рады только над пятью губерниями Юго–западного края, а не над всей Украиной, и генеральных секретарей утвердил только семь — не полным комплектом кабинета министров…

Настроение у Владимира Кирилловича сразу же портится. Ну как тут не затосковать, как не впасть в ипохондрию?

Чтобы отогнать досадные рефлексии, Владимир Кириллович останавливается перед плотно прикрытым окном — в разгар жаркого лета вдруг наступила холодная погода и наградила Владимира Кирилловича насморком — и всматривается в служебный ход находящегося прямо напротив его окна театра Бергонье: только что кончилась репетиция, и на улицу целой стайкой выпорхнули балеринки кордебалета летней оперетты антрепризы Багрова. Вон та, кудрявая, право же хорошенькая! Где макинтош и шляпа? Владимир Кириллович сейчас же — ведь это так романтично! — пойдет за ней следом и… Но Владимир Кириллович вдруг чихает: проклятая инфлюэнца напоминает о себе — и останавливается на полпути, раздраженно швырнув шляпу в сторону.