Олег Гончаров - Полонянин

— Зато, — подала голос София, — у них холодь, как у нас, не получается.

— Вот и откушают гостечки нашей похлебочки, да пельменями муромскими закусят. Будет потом, что вспомнить, — сказала хозяйка, выкладывая в миску большие, белые, и правда, очень похожие на уши куски вареного теста.

— Пробуй, — сказал Иоанн подгудошнику. — Тебе первому есть.

Опасливо подцепил ложкой Баян пельмень. Подул на него, откусил осторожно. Жевать начал…

— Ну? — нетерпеливо спросил я.

— Вкуснотища! — прожевав, сказал подгудошник.

— Ты пельмень сметанкой сдобри, а потом похлебки зачерпни да хлебушком прикуси, — посоветовала Параскева и поставила на стол крынку сметаны.

— И так хорошо, — расплылся в улыбке подгудошник.

— Значит, стоило сюда добираться? — Илия пихнул в бок Баяна.

— Стоило, — кивнул тот и посмотрел на хозяйку: — А еще можно?

— А как же, — ответила та. — А ты, Добрын, чего ждешь? Остынут же пельмени.

Попробовал я. И верно, вкуснотища. Внутри горячего теста мясо рубленое оказалось. Сочное да смачное. А когда я сметаной, по хозяйскому наущению, пельмень закусил, да холодью залил, то подумалось, что вместе с ухом хлебным недолго и язык проглотить.

— Слава Тебе, Господи, — расплылся в улыбке Иоанн. — Угодили гостям с угощением. — И сам деловито пельмень подцепил. И замелькали над столом ложки. Застучали деревом по обожженной глине. Наелись мы досыта. До приятной тяжести в животе.

— Знатную трапезу Господь нам ныне послал, — сказал хозяин и рыгнул довольно.

— Добрын, — Илия облизал ложку и положил ее на столетию, — ты мне вот что скажи…

Но что хотел спросить у меня Иоаннов первенец, я так и не узнал. Скрипнула дверь в горницу, на пороге человек появился. Худой, как жердь. Высокий под потолок. Совсем молодой. Чуть постарше Баяна.

— Господь с вами, — неожиданно раскатистым басом сказал вошедший.

— И с тобой пусть Господь пребывает вовеки, — ответил ему Иоанн.

— Опоздал ты, Никифор, чуток, — сказал Илия. — Мы только поснедали.

— Спаси Христос, — громушком весенним пророкотал Никифор. — Я не голоден.

Подивился я голосу жердяя. Взглянул на Баяна, мол, как тебе такое чудо? Кивнул подгудошник восхищенно. Уж он-то в подобном толк понимал.

— А чего же тебе, отрок, надобно? — Иоанн взглянул на жердяя.

— Григорий меня к вам послал, — перекрестился Никифор. — Просил узнать, можно ли ему с гостями вашими повидаться?

— Вернулся учитель? — Параскева со стола посуду собирать стала.

— Вернулся, — кивнул отрок. — У себя он пришлых ждет.

— Ну, — сказал я, вставая из-за стола. — Благодар вам за угощение.

— У нас, — подала голос София, — говорят: спаси Христос…

Одернул ее Илия, она и замолчала сразу. Поняла, что не то сказала.

— Спасибо. — Баян встал вслед за мной.

— На здоровье, — улыбнулась Параскева.

— Пойдем? — подошел я к басовитому.

— Пойдем, — кивнул Никифор. — Тут недалече. Поклонились мы с подгудошником хозяевам и вслед за отроком из горницы вышли.

— Ну и как тебе ухо хлебное? — шепнул я Баяну, пока мы по Карачарам шли.

— Хорошо, — ответил подгудошник и себя ладошкой по животу погладил. — Сытно.

— А хозяева как?

— Илию жалко. Силища в дитятке немереная. Сдается мне, что у него с хребтом беда, и немалая. Ему бы костоправа хорошего. Так ведь для христианина знахарь хуже рыбьей кости в горле. Слышал, что Иоанн сказал?

— Знахарство — грех, а все болячки по воле Божьей.

— Вот-вот, — кивнул Баян. — И как они еще не перемерли тут?

Идем мы так за Никифором, переговариваемся. На круть поднимаемся. Солнышко давно на покой закатилось. Небо уже темнеть стало. Первая звезда проклюнулась, и на смену светилу дневному ночное выкатило. Луна ноне полная. Блином на небосклоне повисла. Значит, ночь светлой будет. Ветерок промозглый подул. Я даже от вечернего холодка поежился.

— Вот и пришли мы, — бас нашего провожатого заставил вздрогнуть.

Рядом со срубом недостроенной церквушки землянка притулилась. Впотьмах сразу и входа не разглядеть.

— Сюда проходите, — указал нам христианин на дверь.

Сам в сторонку подвинулся, нас пропуская.

— А ты как же? — спросил Баян жердяя.

— А я здесь подожду, — пророкотал Никифор.

— Понятно, — кивнул подгудошник. — В дверку не пролазишь.

И, рассмеявшись над собственной шуткой, он отворил дверь. Я тоже невольно улыбнулся. Представил, как Никифор каждый раз пополам складывается, когда в землянку заходит.

Внутри было тепло, светло и тесно. Тепло от небольшой печурки, в которой потрескивали березовые поленья. Светло от масляной лампады, подвешенной на цепочке к бревенчатому потолку. Тесно из-за различного работного инструмента, сложенного прямо на земляном полу, недоделанных резных наличников и крестов, развешанных по стенам.

Невысокий лежак, застеленный пегой собачьей шкурой, стол, засыпанный стружкой и опилками. На столешне, заваленной изрезанными липовыми чурбачками, стоял кованый светец. Лучина в светце чадила, и дым от нее вытягивало в маленькое оконце под потолком землянки. Вот и все убранство нехитрого жилища.

За столом спиной к нам сидел человек. Он не заметил нашего появления. Уж больно занят был своей работой. Что-то старательно вырезал из мягкого дерева. А еще, заглушая треск дров в печурке, где-то в углу стрекотал сверчок. Знать, домовому это местечко по нраву пришлось.

— Здраве буде, добрый человек, — сказал Баян.

Хозяин землянки бережливо отложил работу и обернулся. Мне почему-то казалось, что Григорий должен быть уже в летах. Я ошибся. Ученик Андрея-рыбака был еще очень молод. Даже не верилось, что этот крепкий парень, по виду одних со мною лет, мог стать учителем и ведуном карачаровцев. Ведь многие из тех людей, что встречали нас сегодня, были гораздо старше него. А Иоанн и вовсе в отцы годился.

— И вам здоровья, — приветливо улыбнулся он нам. — Проходите, — широким жестом пригласил нас в землянку. — Вот сюда, на лежак, присаживайтесь.

— Спаси Христос, — усмехнулся Баян.

Прошли мы, стараясь не споткнуться о приспособы и рамы. На краешек лежака присели.

— Ты же во Христа не веруешь, — покачал головой Григорий.

— А ты почем знаешь? — спросил подгудошник.

— Знаю, — просто сказал хозяин.

— Не обижайся на Баяна, — сказал я, а сам на подгудошника строго посмотрел. — Он балагур тот еще.

— Я и не обижаюсь, — пожал плечами христианин. — Про то, что мы здесь так говорим, небось, Софьюшка вам рассказала? Нравится ей христосоваться. По семь раз на дню ко мне прибегает. Спросит что-нибудь, а потом благодарит.