Иван Дроздов - Филимон и Антихрист

— Бросьте, Николай Михайлович. Не смешите. Ваша приставка — великое изобретение. Может быть, не меньшее, чем сам импульсатор. Вам за неё большое спасибо люди скажут.

— Не мне, а нам. Не хочу присваивать чужого труда. У приставки три автора. Моё решение окончательное. Спасибо, Оля. Без тебя, без вас обоих я бы не двинулся дальше общих принципиальных схем. Конец близок, и я надеюсь скоро поздравить вас с великим, как вы сказали, изобретением.

И Федь положил трубку, оставив Ольгу в радостном недоумении. Первой мыслью её было: Федь поступает справедливо, это так, я действительно участвую на равных. И Вадим — он тоже на равных. Филимонов узнает — одобрит. Одобрит и…

Она плюхнулась на подушку, продолжая думать о Филимонове, о том, как он будет поздравлять её и уверять, что не только приставка, но и сам импульсатор не был бы создан, не будь её расчётов, подсказок, предложений и даже самостоятельных оригинальных решений. Ольга схватилась за эти радужные мысли и отдавалась им с детской готовностью и восторгом. Она знала, что импульсатор был создан без неё, при ней, но без неё, что вместе с импульсатором она и сама росла как математик.

Филимонов, создавая своё детище, создавал и её, и если в приставке действительно есть её почти равная доля, то и тут заслуга Филимонова. Он её выучил, ввёл в мир таинственных чудес, и всё, что она делает для приставки Федя, это его, Филимоново, — об этом знает она, знают другие, и пусть знает весь мир — одно только осознание этого наполняет её сердце сладкой неизбывной радостью.

Звонок Федя вернул её к жизни, хотя тягость в душе осталась, и так же болезненно сжималось в груди сердце, но всё-таки луч света озарил омрачённую душу, и ей теперь казалась нелепой мысль о смерти, — у края горизонта засветила лазурная полоска неба и надежда, пока ещё неясная, звала её к людям, в мир, где на смену ночи неизменно приходит день, и с ним приходят новые радости и печали.

Неделю Ольга не могла подняться. Она почти ничего не ела, и у неё держалась высокая температура. Отец, приложив к её лбу шершавую ладонь, сказал: «Простудилась, полежи, пройдёт». В институте тоже ничего не узнали. Крашеная блондинка действовала по внушенному ей заданию. Пока в её плане фигурировали лишь отдельные лица. Ольга — первая из них.

Зяблик «обстреливал» друзей Филимонова. Он делал вокруг директора нужный ему, Зяблику, вакуум. Втайне Зяблик считал себя человеком необыкновенным, натурой недюжинной: стратег, дипломат, мудрец — всё соединялось в нём гармонично и составляло личность колоритную. И он был недалёк от правды.

Со стороны заметим: ко всем этим качествам прибавлялись и другие, не столь основательные, и, соединённые вместе, они порождали такой экземпляр человеческой породы, который ещё не вполне изучен и остаётся загадкой даже для очень умных и учёных людей. В жизни его случались моменты, когда он развивал непостижимую деятельность и за короткое время успевал наворотить гору дел. Даже сам удивлялся: как многое может человек, если он сфокусирует усилия в одну точку.

Сразу же после отъезда Филимонова Зяблик сказал себе: «Четыре месяца! Вечность! Ты можешь сделать из "Титана" настоящего титана! И уж тогда его никто с места не сдвинет!» Прилив энергии и почти фантастической силы ощущал он в эти дни. И не было у него никаких сомнений. Тоже не пустяк — не сомневаться в своей правоте.

Впрочем, с виду Зяблик сохранял спокойствие, как бы даже демонстрировал усталость, некую отрешённость, — дескать, надоели вы мне все. Игра тоже составляла элемент его стратегии. Но стоило войти в кабинет, он тотчас звал ближайших помощников. Энергия клокотала в нём, но… только до момента, до той самой таинственной, загадочной встречи, оказанной ему в квартире Буранова. Спокойствие Дарьи Петровны и наглый безразличный вид лётчика сбили его с ног, как сбивают городошную фигуру одним ударом. Зацепили под корень, вынесли на вылет из квадрата жизни.

Он видел: что-то произошло, ощущал каждой клеткой своего чуткого организма — произошло страшное, непоправимое. Заглядывал им в глаза, целовал Дарье руку, но ничего не видел и не слышал. Спрашивать ни о чём не стал — понимал: попал бы в глупое положение. Удалился, сохраняя величавый вид и спокойствие. Но, выйдя от них, ощутил полную прострацию. Зяблика как подменили, из него выпустили воздух. Он был — и его не стало. Не спал ночь. Выжатым лимоном приехал на работу. Едва вспомнил свой план, едва побудил себя действовать.

Вошёл Галкин. Перебирал волосинки на блестевшем, как женская коленка, лбу, погружался в глубокое кресло у окна. Костюм на нём новый, в крупную клетку, на пальце трёхсотрублевый перстень-печатка. Таинственный вензель посверкивал в лучах солнца,

Лицо у Васи помято, припухло. Он в последние дни много пил, заливая спиртным неурядицы личной жизни. С женой развёлся, но продолжал жить в одной квартире, — однажды пьяный, поднял на жену руку, но в тот же момент получил сильнейший удар под лопатку. Обернулся: сын! Пятнадцатилетний Афанасий, поигрывая кулаками, сказал:

— Мать не тронь! Хватит! И вообще… Убирайся вон из квартиры!

Утром позвонил Ольге. Трубку, как всегда, снял отец.

— Кто просит? Ах, Василий!

Изменившимся, сдавленным голосом проговорил:

— Нездорова Ольга. И вообще… не звонил бы ты ей, Вася. Нет ей радости от твоих звонков.

Голова, болевшая с похмелья, загудела, как кипящий чугун. Гипертония неслышно подкралась — не знал, не ведал о такой напасти.

Вася что-то хотел сказать Зяблику, но с мыслями собраться не мог. Да и хозяин кабинета, кажется, не расположен к деловой беседе. Вообще-то Зяблик Василию изрядно надоел. В голове у этого жёлтоглазого чёрта одни химерические проекты да реформы; он любит всё ломать, перестраивать и ничего не доводит до конца. Не человек, а машина разрушения. Вася только и ждёт удобного момента — наступит час, и он скажет Зяблику: хватит! Катись к чертям собачьим!

Вася видит себя в ореоле всеобщего уважения, громкой научной славы. С ним и во сне, даже когда он сильно пьян, происходят удивительные превращения. Он неизменно идёт откуда-то — шагает широко, гордо; с ним свита помощников, учёных, конструкторов, и вдруг из-за угла, из-за двери или из-за колонны выныривает Ольга и покорно склоняется. «Здравствуйте, Василий Васильевич!» И будто бы даже говорит (правда, очень тихо): «Простите, Василий Васильевич. Я дурно о вас думала». Он кивает и проходит мимо в зал заседаний. За столом в президиуме слева или справа от него сидит Филимонов и всё время к нему наклоняется. И говорит: «Вы правы, Василий Васильевич. Мои расчёты подтвердили…»