Сергей Зайцев - Рыцари моря

Вот с Месяца и Морталиса сорвали мешки, и глазам их предстало невообразимое зрелище… Они стояли в начале большого слабо освещенного зала или, вернее, естественного подземелья, пещеры с низкими каменными сводами и стенами, каким кайло и зубило придали больше прямизны. К стенам во множестве были прикреплены факелы, свечи, фонари и светильники, но огни их были неяркими, так как им не хватало воздуха; по той же причине огни чадили, оставляя на стенах и потолке обильные следы копоти. Подземелье это было столь велико, а свет столь бледен, что противоположная стена оказывалась недоступной взгляду, она терялась в дымке и полутьме. Возможно, и там горели светильники, возможно, и там что-то происходило, но все это было далеко – как будто и не было. А вблизи разворачивалась картина не то оргии, не то шабаша, ибо все участвующие в этом действе словно бы находились во власти какого-то общего дурмана, и веселье их, дикое, разнузданное, пугающее, исходило из этого дурмана, но не от веселящейся души. Желтые, красные, синюшные лица, даже не лица, а хари, маски с безумными глазами мелькали тут и там. В этом хороводе с равным успехом могли бы отплясывать и покойники. Да и люди здесь все были вроде и не люди, а подземные жители, карлики и гномы, или нечистая сила, или невесть какие человечки и человеки, неудачные порождения недр, земное безумство, плоды болящего бремени в чреве или же наоборот – творения непостижимого для человека разума, отличные от человека и потому кажущиеся безобразными, рожденные и, значит, необходимые – зеленоватые дети купороса, землисто-серые чада цинка, черноугольные крепыши, похожие на дьяволов, соляные вскормыши с глазами-кристаллами да кривобокие глиняные малыши со свинцовыми ногами и оловянными головами. Возле этих – иной хоровод, помянутые гномы: датские глазастые бергфолки, ирландские лепрехуны с гвоздиками в зубах и с крохотными деревянными молоточками и ирландские же клариконы с медными кружками, злой шотландский боггарт с украденным ребенком в мешке за спиной, вымазанный угольной пылью немецкий вихтлейн, рядом – угрюмый шведский коболд с кресалом на шее и италийский массариол, известный дамский угодник. А там живая кунсткамера увечий и уродств: безрукие, безногие, безглазые, безухие, с язвами, сочащимися телесным соком, с шанкрами и прыщами, с безобразными рубцами, рябые, кривопалые, шестипалые, колченогие, с хвостами и плавниками, с торчащими клыками и бледно-розовыми, как у общипанной курицы, крылышками за плечами и прочие. Дальше – беззубые старцы, бряцающие кошельками и водящие шашни с сребролюбивыми молодицами; им наперекор – сгорбленные старухи, кокетничающие с корыстными молодцами жиголо и дарящие им серебро. А еще дальше – красавицы-шлюхи водили по кругу пентюхов, держа их за носы, а то и за тестикулы, подманивая сахарно-белыми коленками и хохоча, как от щекотки. Вдоль стен, покрепче ухватившись друг за друга, топтались в подобии танца недужные. Как видно, дурман приглушил их боль, и они, бледные или желтые, иссохшие или отекшие, хромые, скрюченные, облепленные пластырями или вздувшимися пиявками, предавались общему безумию. Им более приличествовали бы теперь тишь и покой госпиталя Святого Духа, нежели вакхические пляски в преддверии преисподней, но уж они были тут и никуда отсюда не торопились. И если бы каждый из людей имел в себе достаточно сил и разума всегда оставаться там, где ему более приличествует, то не было бы места порокам и прегрешениям, поскольку человек наследует от родителей тело, а от Господа чистую душу, не было бы и самой преисподней вместе с ее служителями, соблазнителями, совратителями, а было бы всеобщее благоденствие – сущий земной рай.

Месяц видел перед собой сотни пляшущих нищих. Там, среди немощных убогих стариков и старух, скакали, подобно малым детям, и здоровенные парни. Телесная мощь и отсутствие недугов позволяли им повеселиться всласть. Пыль стояла столбом, гул был в ушах от топота ног и залихватских выкриков. Их возлюбленные подружки что было мочи стучали копытами по каменному полу и высекали тем искры. Другие примеряли козлиные рога и свиные морды, обряжались в шкуры и блеяли, и хрюкали, и кукарекали, и гоготали, и пускали ветры, и у кого сие получалось громче, тот почитался за героя. Среди людей скакали обезьяны. Трескучие сороки и вороны, а также перепуганные нетопыри бесновались над головами пляшущих. Кошки и собаки ходили в шляпах и сапогах; обезьяны, подобно людям, пили нечто из кубков и вычесывали частыми гребнями из своей шкуры вшей. Люди же, как кошки и собаки, бегали на четвереньках и, подобно обезьянам, строили один другому невероятные гримасы.

Это был кошмарный фарс.

Музыканты изо всех сил дули в трубы и дудки; от напряжения у них глаза выкатывались на нос, а щеки раздувались, как паруса корабля в хороший фордевинд; с подбородков капала слюна. Скрипач, выжав из скрипки все, что только мог, здесь же принялся играть на кошачьем хвосте; сам кот сидел у него на плече и дико верещал от движений смычка. Волынщик был и того краше: он пел голосом домашнего гуся, при этом личину с запавшим носом задирал к потолку и показывал всем свои редкие черные зубы; волынка, которую музыкант зажимал у себя под мышкой и игрой на которой сопровождал свое пение, была вроде и не волынка, а раздутое коровье вымя с приделанными к соскам мелодическими и бурдонными трубками. Тот, кто ударял в бубен, делал это бедренной костью. Играющие на свистульках вместе с музыкой плодили червяков. А лютнист, сломав свой благородный инструмент, музицировал, будто на лютне, на крышке гроба.

Так веселилось общество сумасбродов – людей и нелюдей, подобранных друг к другу по признаку безумия, среди которых каждый был совершенно отличен от других, и образ каждого казался настолько завершенным, что был достоин и более подробного описания. Однако по причине многочисленности беспримерного собрания это занятие оказалось бы чрезвычайно обременительным для автора и утомительным для читателя. Да и герои наши, сбитые с толку и подавленные видом происходящего, не все сумели рассмотреть в окружающем их обществе, – а только то, что творилось в непосредственной к ним близости, и то, что выделялось из тысячной толпы, – самое громкое, самое высокое и самое яркое.

Наконец, люди в плащах, захватившие Месяца и Морталиса, удовлетворились зрелищем и стали пробираться через хороводы, кружки и кучки танцующих к середине подземного зала. Идя мимо хромых, слепых, горбатых и увечных, Месяц заметил, что многие из них в действительности не хромы и не слепы, не горбаты и не увечны, что поведение их – сплошные фиглярство и озорство, а вид их – всего лишь искусство красок, искажений, подкладов и всяких зрительных обманов. То были умники среди безумцев, то были хитрецы среди простаков, то были те, кто, оставаясь в тени, потихоньку правили оргией да подкладывали в дымокурни нового дурмана. И появление в подземелье чужих, не одурманенных людей насторожило этих управителей, и они остановились, и вслед за ними постепенно стихла вся толпа. Раздосадованные безумцы расступились, оставив на свободном пятачке Месяца и Морталиса; безумцы смотрели на них и не понимали, кого видят перед собой; спрашивали о том управителей, а управители, поправляя съехавшие набок горбы, отвечали: «Это богачи пришли и всех нас хотят сделать богатыми»; безумцы же смеялись над этими словами и над чужими людьми.