Гарри Тертлдав - Череп грифона

Прошло немного времени, и ее хитон лег на пол рядом с одеждой Соклея. Он стал целовать груди Фестилис, и женщина снова вздохнула, когда ее соски набухли, откликаясь на ласку. Соклей и сам почувствовал, как его тело отвечает на возбуждение, и, взяв ее руку, положил на свой член. Фестилис погладила его, опуская обратно.

— Давай, — сказал Соклей, — правь мной, как скаковой лошадью.

— Хорошо. — И она оседлала его.

Он сдерживал эрекцию до тех пор, пока женщина сама не наделась на его член. И когда Фестилис начала двигаться, юноша сжал ее груди и подался вверх, чтобы дразнить ее соски языком.

— Ах, — негромко сказала она и задвигалась быстрее.

В самом конце Фестилис запрокинула голову и издала негромкий мяукающий звук. Судя по тому, как она сжала его внутри себя, Соклей решил, что ее удовольствие было непритворным. Его руки стиснули мясистый зад рабыни, когда он выбросил в нее семя.

Она упала на него, теплая, мягкая, потная, и сам Соклей тоже был весь в поту.

Но потом, хотя он мог бы начать все по второму разу, рабыня слезла с кровати, взяла ночной горшок и присела над ним, широко расставив ноги. Послышался мокрый плюхающий звук, и она пробормотала:

— Ну вот, большое дело сделано, — пояснив Соклею, чем именно занималась.

— Я дам тебе полдрахмы, — проговорил он. — И вовсе не обязательно говорить Клейтелию, что ты их от меня получила.

— Спасибо, господин, — сказала Фестилис, потянувшись за одеждой. — Ты так добр. Для некоторых я просто кусок мяса, и их не заботит, что я чувствую.

Этой жалобе на обращение мужчин с женщинами было далеко до тех, которые Еврипид вложил в уста своих героинь, но все равно она прозвучала искренне.

— Не убирай ночной горшок, — попросил Соклей.

Воспользовавшись им, он тоже надел хитон.

Утром Фестилис будет лежать с ним рядом, если он захочет все повторить. А сейчас… А сейчас он зевнул и лег. Теплой летней ночью не требовалось заворачиваться в гиматий.

— Задуй лампу.

Она так и сделала и улеглась в постель в темноте.

Соклей похлопал ее, снова зевнул и заснул.

Менедем скорчился под палубой юта «Афродиты», печально глядя на воду, сочащуюся сквозь доски, на затыкающую течь парусину, на сломанные шипы и на пазы, которые превратились в настоящие проломы в обшивке. Он проклинал крутобокий корабль, в дождливую погоду врезавшийся в акатос. Он проклинал и Птолемея, затеявшего осаду Галикарнаса, а заодно и всех плотников на Косе.

Вылезая из-под палубы, Менедем не пригнулся достаточно низко и уже не в первый раз стукнулся головой. Он вновь разразился проклятиями.

— Я и сам уже так ударялся, — с легким сочувствием сказал Соклей.

«Еще бы ты не ударялся, — кисло подумал Менедем. — Ты ведь выше меня и намного более неуклюжий».

Он потер голову и только потом заговорил. Пауза явно пошла юноше на пользу, ибо он ответил всего лишь:

— Знаю.

— Что скажешь? — спросил Соклей. — Не передумал?

— Хотел бы я передумать, — проговорил Менедем. — Там слишком серьезные повреждения, чтобы рисковать судном, уходя далеко в море; слишком серьезные, чтобы мы могли починить это сами. Хитроумный Одиссей смастерил судно, не имея ничего, кроме бревен, но мы не можем ему подражать.

Он погладил подбородок.

— Может, нам придется отправиться на Миндос…

Соклей покачал головой.

— Я сомневаюсь, что это нам поможет. Галикарнас все еще держится, но люди Птолемея только что взяли Миндос.

— Значит, тамошние плотники будут так же заняты работой на Птолемея, как и здешние. — Менедем снова потер затылок. Голова у него болела не только из-за шишки, которую он набил.

— Верно, — сказал Соклей.

— Когда ты услышал насчет Миндоса? — спросил Менедем. — Для меня это новость.

— Вообще-то только что. — Соклей показал на двух местных, идущих по пристани. — Об этом говорили вон те парни. Если бы ты не сидел под палубой, ты бы тоже их слышал.

Менедем со вздохом сказал:

— Что ж, давай возьмем наши благовония и другие товары и двинемся на рыночную площадь. Может, мы и заработаем достаточно, чтобы покрыть расходы.

— Может быть. — Но в голосе Соклея не было убежденности.

Вообще-то и сам Менедем в это не верил. Двоюродный брат попытался утешить его:

— Чем больше мы продадим, тем меньше окажутся убытки, даже если не возместим расходы.

К удивлению Менедема, они быстро продали четыре амфоры благовоний парню с забинтованной рукой на перевязи. У него были шрамы на голенях, и еще шрам пересекал его подбородок, доходя до самой мочки левого уха.

— Я должен любой ценой вернуть благосклонность своей гетеры, — сказал воин. — Женщинам следует делать подарки, или они полностью о тебе забывают, а как мне, спрашивается, делать подарки, если я торчу в палатке перед Галикарнасом?

— Ты же не все время в палатке. — Менедем показал на забинтованную руку покупателя.

— Не все время, и я почти не жалею, что ранен. Ты понимаешь, о чем я? — спросил парень.

Менедем кивнул, но подумал: «Сознаешь ты это или нет, но твоя гетера крепко держит тебя на крючке». Он по опыту распознал симптомы.

— Теперь, когда я сюда вернулся, — продолжал воин, — она, по крайней мере, уже не забудет, что я жив.

Соклей тоже показал на его руку.

— Как это случилось?

— Обычное дело, — пожал плечами раненый. — Мы пытались взобраться по лестницам на стены. Я лез по одной из них, когда меня подстрелили. Может, оно и к лучшему, потому что потом я слышал, что эту лестницу опрокинули вместе со всеми, кто на ней был. Окажись я в этот момент ближе к верху… — Он поморщился. — Мне пришлось бы долго падать.

— Как ты думаешь, сколько еще продлится осада? — спросил Менедем.

— Понятия не имею, почтеннейший. — Воин покачал головой. — Я обязан вернуться в лагерь к тому времени, как рана заживет, — он пошевелил пальцами, торчащими из повязки, — и снова приняться за дело. У Галикарнаса прочные стены, и, судя по тому, как сражаются его жители, можно подумать, что все они — полноправные граждане.

Менедем фыркнул. Ему совсем не это хотелось услышать.

Наемник Птолемея забрал благовония и покинул агору. Он не беспокоился о том, что осада продлится вечно; он просто хотел насладиться передышкой, которую давала ему рана.

Хотел бы Менедем смотреть на вещи так же оптимистично.

Мимо прошагал жонглер, удерживая в воздухе фонтан из шести или восьми ножей, чашек и кожаных мячей. Кто-то кинул ему монету. Жонглер ловко поймал ее и отправил в рот, не упустив ни одного предмета.

Менедем любил такие представления. В другой день он бы тоже бросил парню несколько оболов. Но сегодня он позволил жонглеру пройти мимо без вознаграждения. Артист неодобрительно на него взглянул, однако получил в ответ твердый взгляд. Учитывая, какие новости Менедем только что узнал, он решил, что ему сейчас нельзя тратить ни крупицы серебра.