Генри Хаггард - Возвращение Айши

Но Айша только смеялась, о, как она смеялась: казалось, сама богиня веселья сошла на землю; она смеялась до тех пор, пока и у нее на глазах не выступили слезы.

— Какая неблагодарность! — воскликнула она. — Ты, Лео, просил показать тебе сотворенное мною чудо, тебе, Холли, я велела остаться, но ты все же увязался за мной, — и теперь вы оба грубите и злитесь и даже плачете, как обжегшие пальцы дети. Вот возьмите. — Она сняла с полки какую-то мазь. — Натрите себе глаза, и жжение сразу же пройдет.

Так мы и сделали, жжение в самом деле прошло, но еще много часов мои глаза были налиты кровью.

— И где же это чудо? — спросил я. — Если ты говоришь о нестерпимо жгучем пламени…

— Я говорю о том, что рождается в пламени, как ты по своему невежеству называешь могучую энергию. Смотри! — И она показала на принесенный ею слиток; он лежал на полу, все еще слабо мерцая. — Нет, он уже остыл. Неужели ты думаешь, я взяла бы его, если бы был риск обжечь пальцы, изуродовать себе руку? Потрогай же его, Холли.

Но я не хотел; сама Айша, я знал, не страшится пылающего огня, но я человек непривычный; к тому же я опасался жестокой шутки, которую она могла сыграть со мной. Однако слиток я рассматривал долго и серьезно.

— И что это, Холли?

— Золото, — сказал я и тут же поправился: — Медь. — Излучать такое тусклое красноватое сияние вполне мог и тот и другой металл.

— Нет, нет, — возразила она, — это золото, чистейшее золото.

— Руда здесь, должно быть, очень богатая, — недоверчиво сказал Лео, так как я упорно молчал.

— Да, мой Лео, железная руда здесь очень богатая.

— Железная руда? — Он взглянул на нее.

— Конечно, — ответила она. — Разве есть рудники, где золото добывается в таких слитках? С помощью своего знания алхимии я превратила железную руду в золото, оно скоро нам понадобится, мой любимый.

Лео изумленно глазел на слиток, а я стонал, так и не поверив, что это золото, а тем более что оно выплавлено из железной руды. Айша прочитала мои мысли, ее настроение, с характерной для нее внезапностью, сразу же переменилось: она вспылила.

— Клянусь самой Природой! — вскричала она. — Не будь ты моим другом, Холли, о глупец, обласканный мной, — я бы подвергла воздействию этих тайных лучей твою руку, так чтобы она, вплоть до самых костей, стала золотой. Но что гневаться на слепца, к тому же еще и глухого? И все же сейчас ты убедишься! — Оставив нас, она прошла по коридорам, что-то крикнула трудившимся в лаборатории жрецам и вернулась.

Вскоре появились жрецы; они с трудом тащили на носилках большую глыбу железной руды.

— Ну, — сказала она, — каким знаком мне отметить эту железную руду? Знаком Жизни? Хорошо. — По ее велению жрецы взялись за чеканы и молоты и грубо выбили на поверхности глыбы крест с петлей вверх — crux ansata.

— Этого недостаточно, — сказала она, когда они закончили. — Одолжи мне твой нож, Холли, завтра я возвращу его более ценным.

Я вытащил из ножен свой охотничий нож индийской работы и отдал его Айше.

— Ты помнишь эти отметины? — Она показала на следы клыков и имя мастера на лезвии, хотя рукоятку и сделал индийский мастер, сталь была шеффилдская.

Я кивнул. Она велела жрецам надеть снятые нами лучезащитные костюмы, а нам — выйти в темный коридор и лечь лицом на пол.

Так мы и поступили; через несколько минут она позвала нас. Мы встали и вернулись в комнату: жрецы уже были там; сняв защитные костюмы, они тяжело отдувались и втирали в глаза мазь; ни глыбы железной руды, ни моего ножа не было видно. Затем она приказала им положить на носилки и унести слиток золотистого металла. Они повиновались; мы заметили, что при всем своем крепком сложении оба жреца покряхтывали под его тяжестью.

— Каким образом ты, женщина, — спросил Лео, — могла поднять то, что тяжело для двоих мужчин?

— Та сила, которую ты называешь Огнем, — ответила она, — обладает свойством облегчать, пусть на короткое время, всякий предмет, подвергаемый ее воздействию. Иначе как бы я, хрупкая женщина, могла поднять золотой слиток?

— Понятно, — ответил Лео. — Теперь понятно.

На том дело и кончилось. Слиток был убран в каменный колодец с железным люком, и мы вернулись в покои Айши.

— Стало быть, ты можешь обладать всеми богатствами, как и всем могуществом, — сказал Лео. Я, однако, помалкивал, помня ужасную угрозу Айши.

— Как видишь, — ответила она утомленно. — Эту великую тайну я раскрыла еще много веков назад, хотя до вашего прихода ни разу ею не пользовалась. Холли с присущим ему упрямством думает, что это колдовство, но я говорю тебе, Холли, что тут нет никакого колдовства — есть только приобретенное мною знание.

— Конечно, — сказал Лео, — если подходить с правильной точки зрения, с твоей точки зрения, все это просто… — Он хотел, видимо, добавить «надувательство», но не добавил, потому что это повлекло бы за собой долгие объяснения. — Но, Айша, — продолжал он, — подумала ли ты, что это твое изобретение может разрушить мир?

— Лео, — ответила она, — получается, что бы я ни сделала, этот мир, который ты так нежно любишь — а ведь тебе следовало бы сосредоточить всю любовь на мне, — все равно будет разрушен.

Я улыбнулся, но тут же спохватился и хмуро поглядел на Лео, затем, опасаясь, что и это может вызвать ее гнев, постарался принять как можно более безучастный вид.

— В таком случае, — продолжала она, — пусть мир будет разрушен. Но что ты имел в виду? Прости, мой повелитель, я так тупа, что не могу следовать за стремительным полетом твоей мысли, ведь я провела много лет в одиночестве, не общаясь с более высокими или хотя бы равными мне умами.

— Тебе угодно издеваться надо мной, — запальчиво сказал Лео. — Для этого не требуется особой смелости.

Айша окинула его яростным взглядом, и я отвернулся к двери. Но Лео без малейшего страха сложил руки на груди и посмотрел прямо в глаза ей. Несколько мгновений Айша оглядывала его, затем сказала:

— Моя любовь к тебе, Лео, предопределена самой судьбой, хоть ты этого и не знаешь, но есть и еще одна причина, почему я люблю тебя так безумно; ты единственный, кто меня не боится. Не то что Холли: после того как я пригрозила превратить его кости в золото, а я не шутила, — она рассмеялась, — он весь дрожит, лишь заслышит мои шаги, и съеживается, даже если я смотрю на него ласково-ласково.

О мой господин! Как же ты добр ко мне, с каким терпением переносишь мои женские прихоти и слабости! — Она протянула руки, как будто хотела обнять его. Но сразу же опомнилась и с легкой дрожью, более, может быть, выразительной, чем самый трагический жест, показала на диван, приглашая его сесть. Когда он сел, она придвинула к его ногам скамеечку, примостилась на ней и подняла на него внимательные глаза, словно ребенок, ожидающий сказки.