Дорога Токайдо - Лючия Сен-Клер Робсон

Гобэй наклонился, рассматривая рисунок Хансиро — бамбук, согнувшийся под ветром.

— Когда ты спокоен, рисуй ирис, когда рассержен, бамбук, — процитировал он древнего автора.

— Гнев — как затишье во время тайфуна: дает облегчение, но не приносит пользы. В нашем текучем мире все временно, но лучше что-то временное, чем ничего. Как говорят поэты: «Наслаждайтесь жизнью! Завтра мы можем закончить ее подобно водорослям, выброшенным на скалы Оя-Сирацу».

Гобэй с преувеличенной вежливостью поднял альбом до уровня лба и с поклоном подал его Хансиро.

— Я принес вам книгу, — сказал он, — но незачем листать ее при свете фонаря, орошая собственную ладонь. Ласкать себя самому все равно что чесать себе ногу через подметку сандалии. Позвольте мне показать вам одаварский сад ночных цветов. Я представлю вас одному из них, по имени Лотос, — Гобэй со сладострастием тонкого ценителя красоты очертил руками в воздухе контуры женского тела. — Задок у нее, как спелый персик.

— В другой раз, Гобэй-сан, — Хансиро отложил альбом в сторону, не открывая его. По крайней мере, с игроком он мог обходиться без церемоний.

— По вашему интересу к творчеству молодого Масанобу я предполагаю, что вы гонитесь за якко — куртизанкой из самурайского сословия, а не за тем негодником, который как чудо-рыба, глотающая лодки, сокращает наше население в последние дни. — Гобэй наклонился над углями, внимательно поглядел на Хансиро и ухмыльнулся. — Я слышал, что он сварил заживо двух воинов из Эдо в Хирацуке. Сделал суп из солдат! — И Гобэй засмеялся, придя в восторг от своей шутки — слово, означавшее бульон из сушеной скумбрии, и слово «солдат» звучали похоже.

— Я гонюсь за невозможным — хочу провести ночь в сухой комнате без блох и воров.

Хансиро очистил чернильный камень, промыл кисть и положил ее на шелковую салфетку. Потом слил грязную воду из фарфоровой банки в форме тыквы-горлянки в широкогорлый кувшин, поставленный в комнате специально для этой процедуры. Наконец, он вытер шелковым лоскутом все письменные принадлежности из своего набора и уложил каждую вещь в предназначенное ей отделение шкатулки.

— Незачем вам мчаться в Одавару в такую грозу и в темноте, Тоса-сан. Вся история с бегством этой девчонки, дочери Асано, — хитрая уловка, — Гобэй заговорил тише: бумажные стены хорошо пропускали звуки. — Кира выкрал ее из публичного дома и отправил ее душу в Западный рай, а тело в Хасибу, на место для сожжения трупов. Ты гонишься за ее дымом, старина. Кира ищет ее для вида, чтобы отвести подозрения. Все это знают.

Гобэй выбил золу из трубки в бамбуковую пепельницу, стоявшую на курительном подносе.

— Вы действительно думаете, что эта женщина окажется так глупа, что рискнет попробовать прошмыгнуть через заставу Хаконэ? — продолжал игрок. — Это же все равно что пробовать наступить на хвост тигру.

— У меня нет срочных дел. Я подожду у дороги и посмотрю, кто пройдет по ней.

— Будь осторожен, приятель: этот убийца всполошил все власти.

— Спасибо за предупреждение, Гобэй-сан.

— А теперь я отправлюсь к белошейкам. В прошлом месяце я несколько дней не посещал «Глицинию» из-за болей в желудке. Когда я опять появился там, мои подружки повалили меня, прижали к полу и пригрозили, что обрежут мне волосы за то, что я позабыл их.

— Ну, если они грозились отрезать только волосы, вам нечего бояться.

— Не окажете ли вы честь жалкому ничтожеству, позволив ему включить этот великолепный рисунок в его собрание живописи в стиле Тоса? — с поклоном попросил Гобэй. Хансиро подал игроку свернутый в трубку лист, и тот аккуратно уложил его под левую полу куртки — там, где она накладывалась на правую.

Потом Гобэй встал и закрыл веер, щелкнув им в знак прощания. Идя к выходу, он снова раскрыл веер и начал проделывать им медленные движения из танца, исполнявшегося в драмах но. Другой рукой он хлопал себя по ягодицам, отбивая такт. Танец был из роли Оно-но Комате, старой женщины, в которую вселился дух ее любимого. Но слова песни были собственного сочинения Гобэя.

— Я пу-ка-ю-щий черт, — декламировал игрок монотонным носовым речитативом, которым исполнялись пьесы театра но. При этой технике чтения слова звучали растянуто и искаженно. — Я не-за-ко-он-ный сын бо-га мо-ше-ен-ни-ков!

И какое-то время до Хансиро доносились, постепенно затихая, его пение, хлопки и щелканье языком, изображающие стук театральных трещоток.

В комнату вошла горничная. Она приготовила Хансиро постель, убавила фитиль в лампе и накрыла ее ночным абажуром, потом поклонилась и пожелала господину хорошего отдыха.

Когда она встала на колени в коридоре и закрыла дверь перед своим опущенным в поклоне лицом, Хансиро еще немного посидел в сумерках. Он беззаботно грелся у огня, слушал, как сторож стучит деревянным бруском о брусок, и следил взглядом за медленным ритмичным покачиванием тени фонаря на стене.

Наконец он развязал шнурок, открыл альбом, медленно перелистал страницы и остановился на седьмом портрете. Угол рисунка украшала красная печать в форме бутылочной тыквы и надпись: «Собственная кисть японского художника Окамуры Масанобу».

Кошечка была изображена перед решетчатым бамбуковым забором, покрытым цветами глицинии. Она стояла вполоборота к правому краю страницы, но смотрела через плечо налево. Роскошные одежды и пояс куртизанки были раскрашены от руки зеленым цветом «яйца цапли» и несколькими тонами розового.

В правой руке Кошечка держала полуоткрытый бумажный зонт под углом к левому плечу. На голове у нее была мужская повязка, завязанная с дерзким щегольством — большим плоским узлом. Ветер поднимал подол ее одежды выше колен и заворачивал влево, открывая мужские гетры, которые считались последней новинкой у модниц Западной столицы.

Масанобу не упустил ни одной подробности наряда, но лицо Кошечки было трудно отличить от других лиц в альбоме. Молодой художник придал всем женщинам те черты лица, которые считались наиболее привлекающими мужчин. Он нарисовал Кошечку с бровями тонкими, как две шелковые нити, длинными раскосыми глазами чуть шире щелок, слегка изогнутой длинной линией обозначил нос, невероятно маленький рот, пухлую щечку и круглый подбородок.

Но Масанобу отразил на портрете Кошечки то, чем не отличалась ни одна из других женщин, — ее брошенный через плечо вызывающий взгляд. Это был взгляд, которым красивый мальчик, ученик Мусуи, привлек Хансиро в ту ночь, когда поэт рассуждал о стихах с монахами в храме возле Кавасаки. Взгляд, в котором Хансиро по ошибке увидел вожделение. И вдруг воин из Тосы понял, почему мальчик показался ему знакомым.