Мор Йокаи - Когда мы состаримся

Распорядился о необходимых сборах и Топанди. А гостя занимать входило во всегдашние обязанности Ципры как хозяйки. Довольно и того, что на Топанди ложилось его содержание, а слушать и опекать — это уж её забота.

Не было случая, чтобы кто-нибудь из наведывавшихся в усадьбу собутыльников пожаловался на неё. Ну, а этот светский кавалер тем паче найдёт с ней общий язык.

Вернулся с плащом для гостя и посланный к Шарвёльди гайдук.

Заодно он вручил Лоранду ещё письмо «от барышни».

От барышни?

Велев отнести гостю плащ, он поспешил с письмом к себе.

Но в гостиной лицом к лицу столкнулся с вышедшим от Ципры Дяли. На физиономии денди застыла гримаса человека, который нечаянно вместе с сигарным вдохнул дым от серной спички и вот с вытаращенными глазами хватает воздух ртом.

— Ну, друг, — сказал он Лоранду, — эта твоя цыганка — форменная тигрица! Здорово выдрессирована, я тебе скажу. Есть тут где-нибудь зеркало?

— Да? — отозвался Лоранд, весьма смутно представляя себе, о чём речь: слушая, но не слыша.

Письмо! Письмо от Мелани.

Ему хотелось лишь поскорее добраться до своей комнаты.

Оставшись один, он запер дверь, приложил к губам изящное розовое письмецо с небесно-синей надписью и красной печатью, потом прижал его к груди, точно сердцем желая угадать, что в нём написано.

И в самом деле: что в нём может быть?

Он положил письмо перед собой и прикрыл ладонью.

«А так ли уж мне надо знать, чтó в нём?

Предположим, она пишет, что любит, вверяется мне, что кладёт свою любовь на чашу весов в противовес всем отвергаемым ради меня благам мира. Что готова, презрев насмешки, последовать за мной на край света и вместе затеряться в безвестной толпе. Нет, не буду распечатывать. Мои последние шаги должны быть твёрдыми.

А вдруг наша выглядевшая полной случайностью встреча была лишь тщательно подстроенным актом мести? Вдруг они давно уже стакнулись — и оба явились только затем, чтобы унизить меня до крайнего предела, заставить, цепляясь за жизнь, трепеща перед смертью, вымаливать крохи счастья и любви? А заставив, рассмеяться мне в лицо и бросить как бессильную жертву, добычу всеобщего и моего собственного презрения к себе?..

Ладно. Стакнулись так стакнулись!»

Лоранд схватил изящное письмецо и невскрытым, непрочитанным запер в ящике письменного стола.

Пускай его последней мыслью будет, что был он, может быть, любим. И пусть его последние мгновения скрасит эта неопределённость.

А теперь в путь!

Обыкновенно он брал с собой два большущих пистолета — и сейчас тоже тщательно зарядил их двойным количеством пороха, опустив в дуло каждого пулю со стальной головкой из тех, что такую хорошую службу служат охотникам: пробивают кабану голову, а не сплющиваются, как обыкновенные свинцовые. Оба пистолета он спрятал в дорожную сумку.

Гайдуку своему велел положить в чемодан чистого белья на две недели, так как из Солнока они поедут дальше.

Топанди велел запрячь два экипажа: рыдван и бричку.

Когда оба были поданы, Лоранд набросил плащ, закурил свою коротенькую пенковую трубочку и сошёл во двор.

Ципра присматривала возле экипажей за укладкой: чтобы плащи были на месте, у каждого на сиденье, и кладь увязана надёжно, а главное — погребец с двадцатью четырьмя бутылками лучшего вина.

— А ты всё-таки славная девушка! — потрепал её Лоранд легонько по спине.

— «Всё-таки»?

Неужто даже на прощанье поцелуя не заслужила?

Ну просто присох к этой своей трубке, ни на миг не выпустит изо рта.

— Ты, Пепи, с дядюшкой садись, в рыдван! — сказал Лоранд. — Со мной ты жизнью рискуешь. Ещё в канаву вывалю, шею свою драгоценную сломаешь. Жалко: такой многообещающий юноша.

Он вскочил на козлы, сам взял вожжи в руки.

— Оставайся с богом, Ципра!

Рыдван тронулся, бричка — за ним.

Ципра вышла за ворота. Прислонясь головой к косяку, она долго провожала взглядом уехавшего, пока он не скрылся из вида. Хоть бы разочек обернулся!

Мчится теперь навстречу своей судьбе.

И когда опустится вечер и в небе замерцают мириады огней, от ярких звёзд первой величины до слабых туманностей, а в придорожных канавах — крохотные светлячки, у него будет время поразмыслить над вечными законами, равно правящими миром и бесконечно большим, и бесконечно малым. Ну, а история тех, кто между ними, ни больших, ни малых — от мухи-подёнки до честолюбца-человека и борющихся за своё существование наций? Она-то какова, какому вверена закону? «В руки диавола преданы все правые, дабы одной — тело их казнил, а другою — душу».

XIX. Фанни

(Из дневника Деже)

Какой-то мудрец, заодно и поэт, сказал: лучшая репутация для женщины — отсутствие всякой репутации. А я бы добавил: лучшее жизнеописание — отсутствие всяких особых описаний.

Такой не требующей долгих описаний жизнью жили я и Фанни.

Восемь лет уже минуло с той поры, как на моё место привезли девочку из дома пекаря на Фюрстеналлее. Девочка с тех пор стала девушкой — и продолжала у нас жить взамен меня.

А как я первое время дулся на неё за то, что моё место заняла, овеянное святыми для меня воспоминаниями место в нашем погружённом в траур жилище, место в страждущем материнском сердце! И как благословлял я впоследствии судьбу, пославшую на это место Фанни.

Жизненный путь далеко уводил меня от дома, в год удавалось провести там всего каких-нибудь несколько месяцев. Маменька поседела бы от горя, бабушка с ума бы сошла от невыносимого одиночества, не встань волей небес меж нами этот добрый гений.

О, сколь многим я был обязан ей!

Ежегодно, возвращаясь на каникулы, находил я под нашим кровом доброе, долготерпеливое согласие.

Там, где каждый по праву мог бы, что ни день, безумствуя, поносить судьбу, людей и весь мир, где скорбь должна была бы владеть всеми помыслами, меня неизменно встречали мир, терпение и надежда.

И это она их ободряла, напоминая: страданьям придёт конец, она утешала, близя этот срок надеждой, в тысяче заманчивых обличий рисуя нечаянную радость, которая посетит их завтра-послезавтра.

А о себе словно и не думала.

Какое самоотречение нужно, чтобы лучшие свои, юные годы посвятить уходу за двумя сломленными горем женщинами! Ей, красивой и жизнерадостной девушке, болеть их болезнями, сносить их тяжёлый характер, без внутреннего содрогания и отвращения вникать изо дня в день в болезненные наваждения двух измученных умов.

И ведь она вовсе не обязана была ничего этого делать. Кем была она в доме? Не служанкой, не дочерью, просто взятым на время чужим ребёнком.