Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро

подняться, но не мог. Казалось, будто какая-то колдовская сила приковала меня к этой ледяной каменной ступеньке. Мой друг подошел спросить, не пора ли мне войти в святилище, но я ответил, что должен еще немного подождать, мне нездоровится. Он предложил мне выпить горячего чая, и на мгновение эта идея показалась заманчивой, но потом я представил, как мне придется пить его из пастушьего термоса, да еще и с привкусом масла яка. Если честно, желания не было, и я подумал, что это только ухудшит мое и без того жалкое состояние. Я решил подождать.

Спустя полчаса я ощутил, как ко мне постепенно возвращаются силы, и решился подняться на ноги. Я чувствовал себя так, словно вставал с постели после продолжительной болезни. Меня пошатывало от слабости, будто выздоравливающего больного. Лу Синь помог мне подняться, и я оперся на перила лестницы, которая теперь казалась еще круче. Запах масла вперемешку с благовонным ароматом ладана вызывал у меня приступы тошноты. Глаза верующих горели лихорадочным, почти дьявольским огнем. Даже их лица приобрели какое-то демоническое выражение. Если бы не дети, излучающие первозданную невинность, я бы решил, что оказался среди грешников, отбывающих наказание в аду.

В первой комнате царил полумрак, и монахи безмолвно наблюдали за происходящим. Я ощущал призрачную тяжесть божеств, нависающую над алтарями в тусклом мерцании древнего золота и пыльного шелка. Мириады надгробных огней горели зловещим, трепещущим пламенем, создавая желтую, могильную ауру. Еще один крутой деревянный подъем – и я очутился в длинной галерее, освещенной рядом окон. На широких подоконниках восседали другие монахи, охраняющие священные статуи, расставленные на алтарях вдоль галереи.

Переступив порог, закрытый мрачными занавесями, я вошел в уютную комнату, согретую пылающим камином и солнечным светом, пробивающимся сквозь стеклянное окно, прикрытое желтой шторой. Центром притяжения были два ряда монахов, столпившихся перед низкими столами: молитвы перемежались с погребальной музыкой, извлекаемой из длинных труб и барабанов. Верующие молча проходили мимо, доливая в огонь свежее масло из своих сосудов.

Подняв глаза на алтарь, я узрел мумию Панчен-ламы, сияющую золотом и святостью. Тело, застывшее в созерцательной позе, покоилось в стеклянном саркофаге, задрапированном желтым шелком. Я узнал его лик под золотой маской с блаженным выражением, его иссохшие руки, на левом запястье которых красовались часы со стальным браслетом. Я приблизился к святыне и внимательно ее рассмотрел.

Под шелковой диадемой, типичным головным убором секты «желтых беретов», к которой он принадлежал, казалось, выросли волосы. Оранжевая ряса облегала его уменьшившееся тело, отчего голова выглядела непропорционально большой. Даже руки, обтянутые желтым шелком, казались меньше обычного. Все тело Панчен Эрдэни, массивное и почти тучное при жизни, словно съежилось, лишившись некогда бурлившей в нем жизненной энергии. Единственной связующей нитью с его прижизненным образом была золотая маска, идеально повторявшая черты лица, включая иератическую улыбку, застывшую на губах. Я долго стоял, наблюдая за ним, и с каждой секундой он будто все дальше отдалялся от этой позы молитвы и приветствия входящих в зал. Верующие шли мимо, восторженные и тронутые присутствием своего бога.

Его смерть в январе 1989 года стала знаком свыше, ответом на их молитвы.

Панчен-лама, 20 лет находившийся под арестом в Пекине, вернулся навестить свой старый монастырь и во время церемонии скончался от сердечного приступа, вызванного ударом тока, прямо на террасе святилища. Ему удалось воплотить свое заветное желание – стать живым богом и навеки остаться среди своего народа, поместившись на главный алтарь Ташилхунпо. В возрасте всего пятидесяти лет Чокьи Гьялцен, десятый Панчен-лама Тибета, завершил свой полный горечи земной путь, чтобы вознестись в вечность Воплощения. Но спустя три года его душа так и не обрела тело святого ребенка, в котором могла бы продолжить таинство жизни. Предполагаемый рост волос должен был служить доказательством того, что его дух еще не покинул тело, что ставило новые вопросы перед ламаистской традицией. Каково значение этого неудавшегося перерождения? Какую роль сыграла в этой сложной реинкарнации полемика между Далай-ламой и китайским правительством по поводу определения преемника?

Маленький перерожденец, тайно определенный сторонниками Далай-ламы и представленный им миру в 1995 году, Гедхун Чокьи Ньима, был немедленно объявлен китайцами «нелегитимным». Когда выборы провели заново, новая комиссия из одиннадцати детей-кандидатов пришла к выводу, что новым Панчен-ламой является Гьянчен Норбу, и пока он возносился к блаженству своей роли, другой ребенок исчез вместе со своей семьей.

Новость вызвала замешательство и породила слухи о «похищении», а китайский посол в ООН заявил, что по просьбе родителей мальчика взяли под государственную защиту. Недавно стало известно, что Гедхун пребывает в добром здравии, окончил школу и ведет «нормальную, счастливую жизнь». Его ровесник, XI Панчен-лама, совершает религиозные обряды, перемещаясь между своим монастырем в Тибете и резиденцией в Пекине, и, очевидно, Далай-лама и его последователи считают его «узурпатором».

В то зимнее утро, в загадочных залах Ташилхунпо, в присутствии этого симулякра, где, возможно, дремал дух, ожидающий умиротворения, мои неверующие глаза стремились узреть эту загадку и постичь ее смысл. Именно тогда эта блаженная улыбка показалась мне насмешливой. И чем пристальнее я вглядывался в нее, тем сильнее ощущал возвращение тревоги, так долго удерживавшей меня возле погребальной часовни. Сердце вновь забилось чаще, и я почувствовал, как меня охватывает мертвенная бледность, перехватывающая дыхание. Ароматные благовония, пропитавшие зал, источали сладковатый запах топленого масла. После краткой паузы монахи возобновили игру и забормотали свои скорбные молитвы. Перед уходом, подгоняемый грубой и мечтательной толпой, я в последний раз взглянул на улыбку Панчен-ламы. Я находился в присутствии тайны и полностью осознавал это, настолько, что мне стало дурно.

На дороге между монастырем и рынком Шигадзе пастухи яков завтракали своей скудной трапезой. Невозможно описать ни грязь на их руках, ни угрюмые лица, изборожденные глубокими морщинами. Закутанные в овчины, в шерстяных шапках, ковыляющие в жестких войлочных сапогах, они словно вы сошли из древних времен, но при этом идеально вписывались в этот безлюдный пейзаж. Их животные брели плотными стадами – длиннорогие, с шерстью цвета ржавчины, огромными крупами и хвостами. Яки не казались мне уродливыми, в их глазах читалось послушание, несмотря на неуклюжесть тел, в отличие от хозяев, которые своим душевным смятением производили впечатление безумцев, раскрасневшихся от холода и ночи, проведенной под открытым небом в объятиях животных.

Старый тибетский Шигацзе открылся мне во всей своей первозданности – как лабиринт из низких белоснежных домов с большими окнами, обрамленными черными рамами. Над каждым жилищем реяли молитвенные флаги, развевающиеся на длинных шестах, – дань буддийской вере. Вдоль домов протекала сомнительного вида