Владимир Афиногенов - Белые лодьи

Когда в зале, кроме них, никого не осталось, они подозвали Андромеда получить с них за ужин, и пока один доставал кошелек, трое заперли на засов дверь и приставили к горлу юноши акинак. Но карлик все-таки сумел проворно вывернуться из рук «платившего», подбежать к двери, отдернуть засов и с криком «Стража!» выбежать на улицу.

На его счастье, мимо проходил оказавшийся в Херсонесе по делам тиуна Доброслав с Букой. Он пустил собаку в таверну и следом за ней вбежал сам. Встал, вынув кинжал, у входа. Грозный, могучий, полный решимости. А рядом с ним застыла, готовая к прыжку, Бука, злобно оскалив пасть на разбойников. Никто из них даже не посмел шевельнуться…

Андромед привел стражников, и грабители были отправлены куда следует.

— Как тебя зовут? — спросил карлик у Доброслава.

— Клуд…

— Клуд? А что это означает?

— Колдун…

— Врешь, никакой ты не колдун, — улыбнулся карлик, обретая после испуга нормальное душевное состояние. — Ты, наверное, язычник, Клуд?

— И что же?

— Это ничего не меняет, — поспешил заверить карлик. — А как ты кличешь свою собаку?

— Бука.

— Бука, — обратился к ней хозяин таверны, — иди, тебя накормит вон тот юноша.

— Она пойдет только тогда, когда я ей скажу. Иди, Бука.

Собака покорно пошла, а карлик вынул из-за пазухи мешочек с деньгами и стал отсчитывать несколько золотых.

— Спасибо вам, колдун и Бука. — И карлик протянул Доброславу золотые. — Отныне моя таверна «Небесная синева» будет и вашим домом. Можешь приходить сюда в любое время суток… Меня зовут Андромед.

И сейчас Клуд стал оправдываться перед Дубыней:

— Наверное, мне не следовало бы брать византины, все-таки добро не должно совершаться за деньги… Ты же знаешь, я вот уже девять лет коплю их на поездку в Киев… И взял. Но не стал ничего объяснять Андромеду. Тем более что он сразу определил во мне язычника. Но золото больше любят они, христиане, чем мы, язычники. Хотя их Бог, говорят, и порицает алчность…

Посвежевшие, вышли они из термы и поспешили к таверне карлика, потому что было уже далеко за полдень. И им навстречу попадались принаряженные греки с женами и детьми, которые направлялись к базилике Двенадцати апостолов. Там сегодня и назначено церковное шествие с крестами, хоругвями и иконами во благодарение Бога, избавившего город от беспорядков и бунта черни…

— Слышал, что говорили в парной? — спросил Доброслав.

— А что?

— Уши тебе мылом залепило?.. Якобы охлос взывал: «Долой императора Михаила-пьяницу и его наместника Никифора…»

— Да ну?

— Вот и «ну»… Видишь, как ловко: началось с сарацин, а перекинулось на василевса и протосфария… Хотя я бы на их месте тоже это кричал… Думаешь, одним нам плохо живется?..

— Но мы-то почти рабы, поселяне… Я и вовсе бывший каторжник. А они, греки, — свободные граждане…

— Свободные тоже разные бывают: одни в ванне моются, другие — в море… — И Клуд засмеялся, вспомнив слова стражника Хрисанфа.

В таверне они подстригли бороды, прополоскали зубы каким-то душистым раствором, который предложил им Андромед, принарядились: Дубыня сменил свою душегрейку шерстью вовнутрь из волчьей шкуры, служившую ему верой и правдой много времени, на рубаху из иранского бархата и штаны на новые. Доброслав надел куртку из тонко выделанной лосиной кожи с бахромами у пояса и короткую в рукавах, а запястья перетянул ремешками с металлическими бляшками. При этом его грудь, мощная, мускулистая, оставалось открытой, и на нее Доброслав нацепил серебряную цепь — подарок отца…

Таков обычай: когда новорожденного мать вносит в дом, отец встречает их у порога, в одной руке он держит серебряную цепь для сына, которая олицетворяет силу и привязанность к домашнему очагу, а для жены — каравай хлеба… Вспомнил, надевая эту цепь, что такая же железная голова буйвола висела в тот праздник и на груди кузнеца Волота. С мельчайшими подробностями всплыла перед глазами Доброслава картина: поляна в лесу, смеющиеся девушки с толстыми косами и в цветастых сарафанах, бог Световид, убранный золотом и драгоценными камнями, сияющий в лучах предзакатного солнца, Волот, пьющий вино из рога изобилия, и жрец, выплескивающий это вино на землю, удобряя ее… Жертвенный огонь до небес… А потом, будто во сне, склоненное над ним, маленьким Доброславом, лицо красивой женщины Мирославы…

И самое страшное на рассвете — смерть в облике черных орущих всадников с луками и арканами; кровавая бойня, безумные крики женщин, священная белая лодья, которую держали на вытянутых руках самые сильные мужчины, и среди них был и отец… А в ней во всем белом, будто растворившаяся в лучах Ярилы, девочка. И вот, пронзенный стрелой, упал один, держащий лодью, другой, третий, четвертый, остались двое — отец и Волот. Упал отец, но Волот держал, лишь подрагивали его загорелые до черноты руки и грудь. И рухнул кузнец, а на него упала священная лодья… Мерцану подхватил юный хазарин с желтыми, как у волка, глазами…

Видение было до того ясным, что Клуд даже скрежетнул зубами.

— Что с тобой? — встревожился Дубыня.

— Вспомнилось…

Сменили и сапоги на мягкие, с короткими голенищами, подпоясались широкими кожаными ремнями, отделанными медными узорами, нацепили ножи. Молодцы! Широкоплечие, тонкие в талии, высокие, статные. Сильные дети степей!

Андромед их оглядел, довольно поцокал языком, усадил за стол. Вместе выпили за встречу вина, и вообще за удачу, поели, поговорили, и когда уже стало смеркаться, тогда Доброслав и Дубыня вышли из таверны и направились к базилике Двенадцати апостолов.

Проходя мимо лупанара Асафа, Дубыня остановился:

— Доброслав, а я завтра в это заведение наведаюсь… Помнишь грудастую сарацинку, которая сравнила меня с блохой? Я же обещал укусить…

И захохотали.

Возле базилики горело множество свечей: маленькие, которые держали в руках верующие, и взрослые и дети, и большие свечи, в рост человека и толщиной с руку, стоящие на железных подставках возле колонн и у входов в нефы.

И вот распахнулись медные двери и начался крестный ход. Доброслав Аристею узрел сразу. Она шла в ряду за митрополитом. Клуд и его узнал тоже, потому что не только раньше видел, но, привозя к нему во двор соль и дары от тиуна, не раз получал от отца Георгия разные указания. И протосфария увидел, у которого тоже бывал не единожды. Но впереди процессии двух идущих, в монашеском облачении, не встречал здесь ни разу и не мог определить — кто же такие?

Один худой, высокий, с горящими, умными глазами, другой пониже, с плечами атлета, в ловко сидящей на нем черной, длинной, с широкими рукавами рясе, подчеркивавшей его гибкую сильную талию. Глядя на него, Доброслав подумал: «Такому не рясу носить, а кожаный панцирь воина…» В руках монахи держали иконы — Христа Пантократора и Богородицы.