Мишель Зевако - Сын шевалье

Подойдя к двери, Ла Варен дважды постучал, почти не делая паузы между ударами. Это был условный сигнал для квартирной хозяйки. И, склонившись к уху короля, прошептал с угодливой фамильярностью, мерзко хихикая:

— Вперед, сир! Возьмите крепость… штурмом!

Генрих, поставив ногу на первую ступеньку, пробормотал:

— Никогда еще я так не волновался!

В этот самый момент из-за колонны вынырнула какая-то тень, и прямо перед дверью встал человек, возвышаясь, таким образом, над королем. Одновременно молодой звучный голос бросил в темноту ночи короткий приказ:

— Эй вы! Убирайтесь!

Ла Варен, уже повернувший в сторону Лувра, поторопился вернуться назад.

По улице Арбр-Сек, совсем недалеко от дома госпожи Колин Коль, неспешно шагал некий дворянин. Услышав властный голос и увидев две тени у крыльца, он остановился посреди мостовой. Видимо, ему было любопытно узнать, что происходит; участники же представшей его глазам сцены не обратили на него ни малейшего внимания.

Тем временем король на шаг отступил, знаком приказав Ла Варену соблюдать осторожность, а тот произнес высокомерно-насмешливым тоном, обращаясь к неизвестному противнику:

— Вы, кажется, что-то сказали?

— Я сказал, — холодно ответил незнакомец, — что если вы не уберетесь отсюда сию же минуту, то получите наказание по заслугам.

Трудно вести переговоры с человеком, сразу взявшим подобный тон, но Ла Варен все же сделал одну попытку и заговорил примирительно, хотя в голосе его начинало звучать раздражение:

— Послушайте, сударь, вы что, взбесились или обезумели? С каких это пор запрещено входить в собственный дом только потому, что…

— Ты лжешь! — грубо прервал его неизвестный, не скрывая своего намерения оскорбить. — Ты вовсе не живешь в этом доме.

— Берегитесь, любезный! Вы имеете дело с дворянами!

— Снова лжешь! Ты не дворянин… ты повар… Ступай к своим кастрюлям и отдавай распоряжения котлетам! Да смотри, чтобы они у тебя не подгорели!

Невозможно было нанести более страшного оскорбления Ла Варену, свежеиспеченному дворянину, чей титул маркиза был получен совсем недавно. Мертвенно побледнев и задыхаясь от бешенства, он вскричал:

— Мерзавец!

— Что до твоего спутника, — язвительно продолжал незнакомец, — то он точно дворянин… ибо пытается предательски проникнуть ночью в жилище юной беззащитной девушки, чтобы покрыть ее имя стыдом и бесчестьем! Ах, черт возьми! Это дворянин из знатного и могущественного рода… ибо его не пугает мерзкое дело, от которого отступился бы, краснея, последний из головорезов!

Ла Варен обладал некоторой смелостью — смелостью того рода, что расцветает в присутствии зрителей. Если бы он был один, то давно убрался бы по приказу Жеана Храброго, которого читатель, конечно, узнал в дерзком незнакомце. Но здесь был король, и об отступлении не могло быть речи. В довершение всего, оскорбительный тон, с каким ему было предложено вернуться к кастрюлям, разозлил его до безумия, породив в нем смертельную ненависть. Впрочем, храбрость Ла Варена проявлялась в полном соответствии с подлостью и коварством его натуры.

Именно поэтому он, постаравшись совершенно незаметно обнажить шпагу, сделал предательский выпад снизу вверх, воскликнув:

— Негодяй! Ты дорого заплатишь за свою наглость!

Жеан не столько увидел, сколько угадал это движение, но не схватился за клинок, а просто с быстротой молнии выставил вперед ногу.

Получив удар сапогом прямо в лицо, Ла Варен покатился на мостовую и остался лежать на ней без чувств.

— Вот так! За «негодяя» заплачено, — холодно произнес Жеан.

Дворянин, бесстрастно наблюдавший за этой сценой, прошептал:

— Настоящий лев! Клянусь Богом! Наконец-то я вижу человека в этой отвратительной стае шакалов и львов, называющих себя людьми. Догадываюсь, из-за чего поднялся шум. Но с кем он сражается?

Тем временем Жеан, спустившись по ступенькам, приблизился к королю и проговорил жестким тоном:

— Сударь, если вы дадите мне слово никогда больше не повторять этой гнусной попытки, я отпущу вас… вы еще можете надеяться на пощаду!

Оглушенный увиденным, не в силах прийти в себя от изумления, король все же покачал головой.

— Нет? Что ж, в таком случае — беритесь за шпагу!

С этими словами Жеан неторопливым широким жестом вытащил свой клинок, дважды взмахнул им, с сухим свистом рассекая воздух, сделал шаг навстречу королю и произнес с ужасающим спокойствием:

— Я сейчас убью вас, сударь. По правде говоря, это куда надежнее, чем слово дворянина, которое не внушает мне никакого доверия.

Генрих уже почти опомнился, но пока не осознал, в какой смертельной опасности находится. Он все еще считал, что происходит некое досадное недоразумение, которое развеется, едва впавший в исступление головорез поймет, что связался с противником, способным раздавить его, как червя. Итак, король выпрямился во весь рост и промолвил пренебрежительным тоном, однако скорее нетерпеливо, чем гневно:

— Берегитесь, молодой человек! Знаете ли вы, с кем говорите? Знаете ли вы, что рискуете головой?

Дворянин, внимательно наблюдавший за развитием событий, вздрогнул, услышав этот голос:

— Неужели… Ах, черт возьми!

Жеан Храбрый сделал еще один шаг навстречу королю и смерил его взглядом сверху вниз, ибо был выше ростом на целую голову.

— Знаю, — ответил он с ледяным спокойствием. — Но пока я еще жив и вполне успею проткнуть вам глотку вот этой шпагой!

На сей раз Генрих начал догадываться, что никакой ошибки нет и что этот бешеный молодчик жаждет разделаться именно с ним. Тем не менее он не отступил и сказал еще более презрительно, еще более высокомерно:

— Довольно! У меня есть дела в этом доме. Убирайся отсюда. Время еще есть.

— Шпагу из ножен, сударь! Время еще есть!

— В последний раз говорю тебе: убирайся! И ты сохранишь жизнь!

— В последний раз говорю: шпагу из ножен! Или, клянусь Богом живым, я атакую вас!

Генрих взглянул на человека, посмевшего так разговаривать с ним. Он увидел пылающее гневом лицо и прочел свирепую решимость в глазах.

Генриху IV хорошо было знакомо унизительное и коварное чувство страха, всегда посещавшее его в минуты, когда он подвергался личной опасности. Но он умел чудодейственным усилием воли обуздывать бунт собственной плоти, и тогда не было более отчаянного храбреца, чем этот трусливый по натуре король. Однако сейчас он ощущал по бисеринкам пота на висках, что рассудку не удается совладать с испугом. Отчего?

А дело было в том, что с давних пор в нем угнездился ужас — вполне, впрочем, оправданный дальнейшими событиями, — с которым он был бессилен бороться: ужас перед цареубийством.