Валерий Елманов - Иоанн Мучитель

Правда, выбор, как оказалось, государь сделал не совсем удачный. Марфа Васильевна еще до свадьбы занемогла, стала худеть и сохнуть, после чего Иоанн, заподозрив, что ее отравили ближайшие родственники умерших цариц, Анастасии и Марии, устроил очередную резню. В числе прочих был посажен на кол Иоаннов шурин князь Михайло Темрюкович. Ивана Петровича Яковлева (прощенного в 1566 году), а также его брата Василия, который был пестуном старшего царевича, воеводу Замятию Сабурова, родного племянника Соломонии, первой супруги отца Иоанна, забили насмерть, а боярина Льва Андреевича Салтыкова постригли в монахи Троицкой обители, но потом все равно умертвили прямо в монастыре.

Сбежавшей от его «праведного» суда изменнице-жене он отомстил еще раз чуть раньше, когда отправил вклад на помин души Марии Темрюковны гораздо более щедрый, аж на целых пятьсот рублей, нежели по Анастасии Романовне. Хоть чем-то, а досадил, пускай и на том свете.

Он все-таки взял в жены больную девушку, искренне уверенный в том, что, когда она станет женой божьего помазанника, ей непременно полегчает. Свахами ее стали жена и дочь Малюты Скуратова, а дружками царя — сам Малюта и его зять Борис Годунов. Через шесть дней сыграл и свадьбу старшего сына, но все закончилось похоронами Марфы[72].

Впрочем, затеянный им выбор невесты вовсе не означал, что все это время Иоанн вел аскетический образ жизни, а те из красавиц, что были им отвергнуты в качестве кандидатки в жены, были незамедлительно отправлены обратно к родителям. Приглянувшихся девственниц царь брал «на блуд». Потом, когда они надоедали, их действительно отпускали к родителям, а то и, наделив кое-каким приданым, выдавали замуж.

Не оставался он без женщин и между такими выборами. Достаточно было мигнуть, и любую красивую бабенку, приглянувшуюся царю, вечером, вломившись к мужу на подворье, волокли в царскую опочивальню.

Так и шло на Руси. Страна скорбела, а царь ликовал, держава нищала, а государь богател, прибирая к рукам имущество и вотчины казнимых да опальных, народ каждый год оплакивал тысячи своих сыновей, глупо и бездарно погибавших в вонючих болотах и под каменными стенами крепостей Ливонии, а царь играл свадьбы, веселился и пировал.

Лишь одна мысль время от времени отравляла жизнь государя. Если существование Подменыша им уже воспринималось как зло неизбежное, с которым он примирился, равно как и с тем, что ему отмерен куцый срок жизни, к тому же была надежда исправить эту несправедливость, то осознание, что после его смерти на трон будет претендовать, и скорее всего успешно, кто-то из ненавистного потомства двойника, заставляло его кривиться, как от острой зубной боли.

Он ненавидел обоих, особенно старшего, и потихоньку готовил почву для его отречения. Для этого, едва ненавистному Ваньке исполнилось четырнадцать лет, он послал от имени царевича огромный вклад в тысячу рублей в Кирилло-Белозерскую обитель. К вкладу прилагалась и соответствующая грамотка, где расписывалось, как сильно царевич страшится тягот предстоящего правления и что предпочитает мирской славе монашеский подвиг.

Иоанн не стеснялся говорить о том и вслух, приучая подданных, что на престоле Ивану V не бывать. Примерно в том же году, сидя на пиру, он во всеуслышание заявил, что волен отписать свою державу и одарить ею кого угодно.

— К примеру, тебя, Миша, — повернулся он к младшему брату датского короля Магнусу, ставшему его союзником. — Вот оженю тебя на братаничне[73] Машке, чтоб ты в родичах моих был, да и дело с концом. А там и державу передам. — И, злорадно улыбаясь, представлял, как взбесится Ванька, когда доброхоты донесут до его ушей столь «приятную» новость.

«Нельзя убить, так хоть позлить, — думалось царю. — И ведь какого орла Подменыш состругал — и красив, и умен. Даже и не подумаешь, что приблуда», — и тут же в утешение себе напоминал, что не иначе как сказалась кровь непутевой Анастасии, которая хоть и сучка, но все ж таки боярского роду-племени, потому тот и вырос таким удалым.

Особенно же его бесило то, что если младший, как злорадно подмечал царь, и впрямь был больше похож на сына пономаря (али холопа, добавлял он мысленно), то у старшего, несмотря на воспитание и на то, что царевич нет-нет да и присутствовал на всех публичных казнях, и не просто пассивным зрителем, но активным участником, в душе все равно оставалось что-то не вытравленное до конца. Иоанн чувствовал это, как зверь по запаху чует затаившегося где-то поблизости чужака не из его стаи.

Он не ошибался. Бывало, хотя с каждым годом все реже, что в царевиче просыпались воспоминания раннего детства. Только тогда его отец был совсем иным, охотно играл с пятилетним Ваняткой, да и речи вел совсем другие, не те, что сейчас. От этого у Ивана становилось тоскливо на душе, и он старался с головой погрузиться в семейную жизнь. Как ни удивительно, но с выбором супруги для него венценосный отец промахнулся. Хоть и поглядывал он при ее выборе на лицо царевича, специально оставляя тех, при виде которых будущий жених был либо равнодушен, либо вообще досадливо морщился, а все-таки не угадал.

Шестнадцатилетняя Дуняша, как ласково называл ее царевич, оказалась очень доброй и ласковой, умела вовремя помолчать и вовремя вставить нужное словцо, когда надо — утешить загрустившего супруга, когда необходимо — поцеловать. И все-то у нее получалось — что сказку рассказать, что прижаться к нему да приласкаться, что мыслями поделиться. В ее покоях Иван и впрямь отдыхал, наслаждаясь тишиной и любовью, веявшей от этой пухленькой невысокой девушки. Видя такую идиллию, Иоанн недовольно морщился, ворчал, что царевич дает потачку своей суженой, что она вскоре сядет ему на шею и свесит ноги, но до поры до времени ничего не предпринимал.

К тому же новый лекарь, которого привез царский посол из Англии, отличался не только превосходным изготовлением ядов, но и умением приготовить средства, которые помогали бесплодию. Угощать ими Евдокию приходилось довольно-таки часто, чуть ли не каждую пару месяцев, и то как-то раз Елисей Бомелий, как звали лекаря, упустил время, и пришлось прибегнуть к более радикальным средствам, которые вызвали на ее лице сыпь и небольшие язвочки на шее чуть пониже мочек ушей.

Обрадовавшись удачному поводу, Иоанн грубо заявил царевичу, что с такой рожей быть царицей негоже, и немедленно отправил девушку в монастырь, выбрав для нее тот, что подальше, как и его отец в свое время для Соломонии Сабуровой. Вскоре глухой возок с рыдающей инокиней Александрой покатил в Суздаль, в Покровский монастырь.

Следующую женку он подобрал царевичу сам, даже не утруждая его расспросами. На этот раз не успевшему достичь двадцать первой весны наследнику престола досталась зеленоглазая Пелагея Михайловна Петрова-Солового. Выбор царя пал на нее именно потому, что ему показалось, будто нрав у девки вздорный, капризный, а значит, то, что нужно.