Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро

Первое, что бросается в глаза в Монголии, – это резкая смена запахов. Китайские солдаты выглядели скромно, одетые в зеленый хлопок и кроссовки, совсем не по-военному, с нескрываемым любопытством; монгольские же сразу показались грозными в шерстяных мундирах цвета гаванской сигары, с аккуратно уложенными патронташами на голове, в жестких, начищенных до блеска сапогах. Разница между китайцами и монголами кроется в этом непосредственном различии жизненного уклада, темперамента. Первые – бледные, вторые – смуглые. Даже походка выдает нрав разных народов: плавная у китайцев, жесткая и уверенная у монголов. Неудержимое любопытство первых сменяется угрюмой сдержанностью вторых. Всего несколько километров пустыни – и мир меняется, почти переворачивается с ног на голову.

Остаток ночи поезд продолжает свой путь в атмосфере таинственности, освещаемый лишь ослепительным светом звезд. С рассветом Гоби раскрывает свою завораживающую пустоту. Это похоже на плавание по морю, где дюны напоминают волны, бескрайние просторы океана с далеким горизонтом. Небольшие стада газелей проносятся мимо, поднимая облака розовой пыли, вдали от железной дороги пасутся верблюды, зависнув между песком и небом в неспешном движении к абсолютной пустоте. Хищные птицы беспорядочно кружат в вышине, обожженные солнцем кости усеивают путь вдоль рельсов. Среди них выделяются блестящие черепа овец с глубокими глазницами. Изнуренные зимним холодом или измученные летней жаждой, тысячи животных приходят умирать вдоль железной дороги, возможно, привлеченные поездом, последней неосознанной надеждой, ведомые инстинктом поиска человека.

Ослепительная желтизна пастбищ контрастирует с насыщенной синевой неба. Древнее морское дно обнажает свою впечатляющую наготу, мягко вздымаясь волнообразными вздохами. И больше ничего. Тунисский торговец просыпается и выходит на улицу, смачно позевывая. Он разминает свои толстые и тяжелые конечности, затем поворачивается к своей женщине и требует завтрак. Узнав, что до самого Улан-Батора он останется без еды, торговец приходит в ярость. Вагона-ресторана нет, и она тоже не позаботилась о еде. Я предлагаю ему половину пачки китайского печенья, купленного вчера вечером в Эрляне. Он смотрит на меня с насмешливым презрением и брезгливо отмахивается: «Тьфу, китайское печенье! Какая мерзость!»

Я весело смеюсь и с удовольствием ем печенье, пока через окно в вагон врывается ледяной воздух. Тунисец смотрит на меня с едва скрываемой жадностью, будто готов съесть целого козленка, запеченного с ароматными травами пустыни. Я хотел бы сказать ему об этом, но, поскольку он снова начал ругать бедную женщину, я молчу и наслаждаюсь слегка пахучим соевым печеньем – единственным топливом до Улан-Батора.

Внезапно, словно из театральных кулис, из коридора вагона появляется монгол с корзиной провизии, йогуртом и вареной бараниной.

– Я все куплю! – ликующе восклицает здоровяк, мгновенно оживившийся при виде спасительной еды, но монгол не принимает ни китайские деньги, ни доллары, ни рубли. Завязывается ожесточенный спор, в который лениво вмешивается рыжеволосая спутница тунисца, явно измотанная путешествием и постоянными перепалками. Раздраженный мужчина отталкивает ее, и она падает на неубранную кровать, оставаясь неподвижной до самого прибытия.

– Я голоден! – угрожающе рычит тунисец, дергая за корзину монгола, который в ответ еще громче кричит на своем языке. В конце концов они приходят к соглашению, и монгол один за другим достает доллары из своего могучего живота, словно вытаскивая их из копилки, но на самом деле это, должно быть, кошелек, привязанный на шее и лежащий на животе. Он коротко кланяется мне и удаляется доедать свой скромный обед.

Миновав Чойр с неожиданно синими горами, на удивление низкими, как в пустыне, и тут же поглощенными горизонтом, поезд движется по бесплодным плато, усеянным белыми юртами среди золотых пастбищ. Несколько всадников гонят стада в мучительном безмолвии.

Пассажиры спят, заперевшись в купе, и я злюсь на них за то, что они упускают ощущение возвышенной пустоты, первозданности земли и неба, в которой человек – лишь одинокая случайность, зримая и незримая, затерянная в безбрежности, простирающейся под ногами и над головой.

Сон наступает, но мои глаза все еще жадно вглядываются в эту пустоту, наполняющую меня доселе неведомыми ощущениями. Синий и желтый цвета головокружительно вливаются в мой разум, проясняя понятие, которое раньше было за гранью моего воображения – бесконечность, повторяющаяся, увеличивающаяся, растягивающаяся, перекрывающаяся, кричащая в оглушающем пространстве тишины, на временном горизонте, раскрывающем все новые и новые равные бесконечные дали.

Я уверен, что со стороны этот поезд, карабкающийся по пустынным плоскогорьям, нарушает торжественность и незыблемость стихий. Неужели это Монголия?

Какое прекрасное, необыкновенное открытие, сделанное из грязного окна поезда, стремящегося к недостижимой, возможно, несуществующей точке, к идее, носящей загадочное название таинственного города, едва обозначенного на картах, города, через который не проезжают, а должны достичь, пересекая пустыню столь возвышенной пустоты.

Они продолжают спать, а я остаюсь висеть на окне, ослепленный солнцем, обжигающим мою кожу. Желтый и голубой – две бесконечные ленты, разворачивающиеся волнистым узором земли и неба. Часы проходят, поглощенные этой безбрежной тоской по пустоте. Лишь настойчивая воля к путешествию, осознание того, что физически пересечь нематериальную абстракцию земли и неба – значит добраться до конечной цели.

И вот, в разгар солнечного дня, преодолев череду крутых поворотов, виляя то вправо, то влево среди буйной желтизны плоскогорий, поезд въезжает в поле зрения белого города, заявляющего о себе стаями юрт, укрывшихся за родовыми частоколами. Улан-Батор внезапно возникает за последним поворотом, в чистом воздухе, овеваемом бескрайним небом. Расположенный в долине реки Туул, голубой лентой вьющейся меж тополиных рощ, его здания теснятся в центре, словно сбившись в тупике. Вокруг – лагерь дымящихся юрт, приютившихся на склонах окружающих гор, будто огромное стадо остановилось на ночлег.

Таков Улан-Батор в моем восприятии – город, который, словно путник, идет по пустыне и пастбищам, а добравшись сюда, внезапно останавливается, чтобы перевести дух в незнакомом месте, посреди гор, избиваемых безжалостным солнцем и яростными ветрами. Я наблюдаю за приближением города, но громоздкий тунисец портит мне встречу с Улан-Батором. Он так доволен едой и сном, что включает свой транзистор, из которого доносится заунывная и неуместная арабская музыка. С хитрой улыбкой он объясняет мне, что в каждый неверный город, где ступает его нога, он приносит «голос Пророка», сопровождаемый священными литаниями. Сказав это, он увеличивает громкость своего устройства, наполняя вагон дребезжащими звуками. Его женщина отворачивается от него и смотрит на меня с раскаянием, жестом покорности молча прося прощения за назойливость своего спутника. Я не скрываю своего раздражения, но тут он хватает меня за руку и торжественно заявляет, что не намерен продолжать путь в Москву. Несмотря на отсутствие визы, он решает остаться в Улан-Баторе,