Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

Когда меня начали искать, я спряталась на лестнице в башенку, но меня очень быстро нашли. Ирма, наша служанка, потом сказала, что я слишком громко клацала зубами от холода.

Я боялась, что меня выпорят. Но, милый дневник, если бы меня выпороли, я бы так ничего не поняла.

Вместо этого нас с Виком отвели к маменьке. Она похудела за эти дни еще больше, и у меня все внутри так заболело! Ей под спину падложили много тугих подушек, но она все равно сидела сама и прямо.

Мама сказала, что она не станет выяснять, чем мы так сильно обидели друг друга, но она желает, чтобы мы больше не ссорились. Никогда-никогда. Ведь в мире нет более близких людей, чем брат и сестра, мы одна кровь. Мама сказала, что Вик будет всегда защищать меня, а я поддерживать его. Такова ее материнская воля.

Мы с Виком апустились на колени по обеим сторонам ее кровати и целовали маме руки, просили пращения. Но она сказала, что нас не за что пращать. Что она только завещает нам беречь друг друга.

Потом пришел папа и тоже обнял нас в знак пращения. Мы оставили его наидине с мамой, а из комнаты вышли, взявшись за руки.

Я оглянулась и увидела, что у папы трясутся плечи.

Вик потянул меня прочь и предложил помочь с родной речью.

Безумица I

– Вы меня слышите?

Вокруг пятна. Неясные пятна света и цвета. Цветы. Две увядшие лилии склонили головки на серый саван. Окно старой капеллы ломает пространство на куски, окрашивая их в радужные оттенки.

– Вы слышите меня?

Под саваном скрыто чье‑то лицо. Хочу его видеть. Я уже давно ничего так не хотела, как увидеть это лицо под саваном. Склоняюсь ниже, и лилии приходят в движение. Теперь это не лилии, а два богомола-альбиноса. Они хватают ткань вместо меня. Они…

Я слышу стук. Меня швыряет назад и захлестывает водой.

– Вернитесь!

Вода заливает легкие, а водоросли затягивают глаза. Я тону.

– Поднимите, поднимите ее! В конце концов! Подайте карту. К чему такая дозировка? Вы хотите проблем?!

Что‑то вытягивает меня на поверхность, выбрасывает на берег.

– Нет, пока она в таком состоянии…

От моего тела отделяются руки. Отделяются ноги. Остается только фарфоровая голова с конским волосом вместо кудрей и мягкое набивное тельце.

– Конечно, отклонить иск! Мне все равно, шлите их к черту. Со дня на день…

Наконец они исчезают, оставив меня одну. Черный саван укрывает мне лицо. Так спокойно. Слава богу.

* * *

Просыпаюсь от жажды. Как ни странно, почти ощущаю себя. Я отвыкла. Проверяю, все ли части тела на месте. Голова тяжелая, будто хмельная. Кажется, солнце из окна напекло макушку. Откуда я знаю об окне и солнце? Просто знаю. Волосы занавешивают мне обзор. Их так и не обрезали. Из-за них было так много шума. Шумела не я, и об этом я тоже просто знаю.

Лежу на койке лицом вниз. Я смята, пережевана, скомкана. Я жива.

Хочу пить. Язык на вкус как гнилой. Губы полопались и царапают одна другую.

Пытаюсь коснуться их рукой и тут понимаю, что не могу. Я даже не чувствую пальцев. С трудом поворачиваю голову, поднимаю глаза. Волосы все так же мешают обзору, но этого достаточно, чтобы понять – меня привязали к кровати. Опять. Чтобы убедиться в этом, пробую шевельнуть и ногами. Прекрасно, Магда. Ты снова попалась.

Теперь придется лежать и смирно ждать, когда медицинская сестра дойдет до моей палаты. А это может произойти не скоро, ведь она в самом дальнем конце коридора. Потом все будет зависеть от везения. Одна дежурная сестра сразу велит меня освободить, даст воды и позволит дойти до туалета. Если другая, то придется терпеть. Нельзя ни о чем просить, нельзя жаловаться. Здесь вообще опасно как‑либо проявлять себя.

Что бы я ни делала, все оборачивается против меня. Когда – а это бывает редко – у меня хороший аппетит, у меня отбирают еду. Если я не хочу есть – ее впихивают в глотку силком. Улыбаюсь или плачу – меня пичкают успокоительным. Сижу тихо – тормошат.

Едва мне начинает казаться, что я могла бы рассказать свою историю, мне начинают задавать вопросы, от которых только хуже:

– То есть никто не заставлял тебя убивать того мужчину, доктора?

– Так ты поняла, что твоя подруга еще жива после падения, и просто смотрела?

От этих вопросов я путаюсь в мыслях, впадаю в отчаяние. Начинаю кричать. Тогда меня хватают, волокут, швыряют в ледяную ванну. А когда вытаскивают, прямо в холодной и мокрой одежде, я уже ни о чем не думаю, ничего не желаю. Воля оставляет меня.

Когда‑то я была сильной. Я помню. Внутри у меня точно тлел неугасимый злой уголек. Теперь от того угля ничего не осталось, только шрам от ожога.

Мне тяжело долго держать глаза открытыми, поэтому я их прикрываю. Чувствую, как солнце ползает за окном и по моей гудящей голове, но не могу уловить ход времени… Оно давно стало вязким, неузнаваемым. Или недавно…

Снаружи поворачивается ключ и гремит щеколда. Моя комнатушка быстро заполняется звуками, тенями и резким химическим запахом, целым букетом неповторимых ароматов: хлор, желчь и что‑то еще резкое, аммиачное.

– А вот и моя принцесса. Опять набедокурила, милая? – воркует знакомый голос.

Однако мне везет. Отозваться я не могу, только мычу что‑то высохшим ртом. Чувствую, как ослабляются ремни на руках и ногах, но пошевелить ими так и не удается – затекли. В туалет меня тащат волоком, так же обратно.

Все, что происходит с пациентом за стенами психиатрической больницы, – одно сплошное унижение. Каждое простое действие оборачивается фарсом, пародией и повторяющейся пыткой. Отсыхает все, что делало тебя человеком, остается только стыд, стыд, бесконечный стыд, но вскоре отмирает и он.

Меня поят из чашки. Воды сначала дают совсем чуть-чуть, значит, я провалялась больше суток. После суток без воды много пить нельзя, это я уже узнала. Как и то, что животом вниз привязывают, чтобы больные случайно не захлебнулись рвотой. Такое часто случается, если не доглядеть.

Сегодняшняя медсестра старше своей товарки. У нее круглое розовое лицо и прозрачные, вечно удивленные глаза, а перечного цвета волосы гладко зачесаны, и их почти не видно из-под накрахмаленной шапочки. Она кажется добренькой, но я не верю в эту показную доброту. Отучилась.

– Сама? – уже привычно спрашивает она меня, протягивая гребень.

Киваю, тихо бормоча слова благодарности. Нельзя молчать, когда обращаются. Нельзя говорить, когда не спрашивают. Это ненормально.

Не терплю, чтобы меня расчесывали, я могу справиться с этим сама. Как и со многим другим, если они прекратят пичкать меня лекарствами и мучить водой. Я все еще в это верю, пусть безнадежно и слишком упрямо. Верю, что мой разум не угас.

Гребень сухой и шершавый на ощупь, с редкими зубцами. Я беру в одну ладонь прядь и пытаюсь распутать ее, начиная с кончиков. Медсестра сидит на стуле напротив, чинно сложив руки на коленях, медбратья стоят у дверей. И все они наблюдают за каждым моим движением. Следят, чтобы я не натворила глупостей.

Стараюсь сфокусировать взгляд на кончиках. На узлах и нитках, на дорожках, на прожилках рек на карте и черных капиллярах. Нет, я слишком долго