Вскрытые вены Латинской Америки. Пять веков разграбления - Эдуардо Галеано

импортировались кошельки, несмотря на то что в Бразилии не существовало бумажных денег, и необъяснимое количество измерительных приборов [16]. Договор о торговле и мореплавании, подписанный в 1810 году, облагал импорт английских товаров по более низкой ставке, чем португальских, а его перевод с английского был настолько поспешным, что слово policy перевели как «полиция», а не «политика» [17]. Англичане пользовались в Бразилии особым правом на правосудие, которое выводило их из-под юрисдикции национальной судебной системы: Бразилия была «неофициальным членом экономической империи Великобритании» [18].

В середине XIX века шведский путешественник, приехавший в Вальпараисо, стал свидетелем расточительства и показной роскоши, которые поощряла свобода торговли в Чили: «Единственный способ возвысить себя – это подчиниться диктату парижских журналов мод, черному фраку и всем аксессуарам, которые к нему прилагаются… Мадам надевает элегантную шляпку, которая позволяет ей чувствовать себя истинной парижанкой, а ее муж повязывает жесткий высокий галстук и ощущает себя на вершине европейской культуры» [19]. Три-четыре английские компании захватили рынок чилийской меди и манипулировали ценами в интересах плавилен Суонси, Ливерпуля и Кардиффа. Генеральный консул Англии сообщал своему правительству в 1838 году о «чрезвычайном увеличении» продаж меди, которая экспортировалась «в основном, если не полностью на британских кораблях или по распоряжению британцев» [20]. Английские коммерсанты монополизировали торговлю в Сантьяго и Вальпараисо, и Чили стала вторым по важности рынком Латинской Америки для британских товаров.

Крупные порты Латинской Америки, служившие транзитными точками для богатств, которые извлекали из земли и недр и отправляли в далекие центры власти, превращались в инструменты завоевания и подавления стран, которым они принадлежали. Эти порты и столицы стремились походить на Париж или Лондон, а за их пределами простиралась пустыня.

Протекционизм и свободная торговля в Латинской Америке: быстрый взлет Лукаса Аламана

Расширение латиноамериканских рынков ускоряло накопление капитала в инкубаторах британской промышленности. Атлантика уже давно стала осью мировой торговли, и англичане умело использовали расположение своего острова, полного портов, на полпути между Балтикой и Средиземноморьем, по дороге к берегам Америки. Англия организовывала универсальную систему и превращалась в удивительную фабрику, снабжающую планету: из всех уголков мира поступали сырьевые ресурсы, а на весь мир распространялись готовые товары. Империя располагала крупнейшим портом и самой мощной финансовой системой своего времени; она обладала самым высоким уровнем коммерческой специализации, имела монополию на мировом рынке страхования и перевозок и господствовала на международном рынке золота. Фридрих Лист, немецкий экономист и «отец» германского таможенного союза, отмечал, что свободная торговля была основным экспортным продуктом Великобритании [21]. Ничто не выводило англичан из себя сильнее, чем таможенный протекционизм, и иногда они давали об этом знать языком крови и огня, как в Опиумной войне против Китая. Но свободная конкуренция на рынках стала откровением для Англии только с того момента, когда она уверилась в своем превосходстве после того, как развила свою текстильную промышленность под защитой самой строгой протекционистской политики в Европе. В начале, когда британская индустрия еще отставала, гражданину Англии, пойманному на экспорте необработанной шерсти, отрубали правую руку, а при повторном нарушении – казнили. Покойника запрещалось хоронить без подтверждения от приходского священника о том, что саван произведен на английской фабрике [22].

«Все разрушительные явления, вызванные свободной конкуренцией внутри одной страны, – предостерегал Маркс, – воспроизводятся на мировом рынке в еще более гигантских масштабах» [23]. Вхождение Латинской Америки в британскую орбиту, из которой она должна была выйти только для того, чтобы присоединиться к североамериканской орбите, произошло в этих общих рамках, и зависимость новых независимых стран закрепилась. Свободное перемещение товаров и свободное обращение денег для платежей и движения капитала имели драматические последствия.

В Мексике в 1829 году к власти пришел Висенте Герреро «на плечах отчаявшихся ремесленников, вдохновленных великим демагогом Лоренсо де Савалой, который подстрекал голодную и отчаявшуюся толпу громить магазины, полные английских товаров, в районе Париана» [24]. Однако Герреро продержался у власти недолго и был свергнут, к чему рабочие отнеслись равнодушно, так как правитель не смог или не захотел поставить заслон импорту европейских товаров. «Изобилие этих товаров, – пишет мексиканский историк и социолог Чавес Ороско, – оставило ремесленные массы городов без работы, ведь до обретения независимости, особенно в периоды европейских войн, они жили относительно благополучно». Мексиканская промышленность страдала от недостатка капитала, рабочей силы и современных технологий; она не обладала адекватной организацией, путями сообщения и средствами транспорта, чтобы добраться до рынков и источников снабжения. «Единственное, чего у нее, возможно, было в избытке, – отмечает экономист Алонсо Агилар, – это помехи, ограничения и преграды всякого рода» [25]. Несмотря на это, как отметил Гумбольдт, промышленность пробуждалась в периоды застоя внешней торговли, когда морские сообщения прерывались или затруднялись, и начинала производить сталь, а также использовать железо и ртуть. Либерализм, который принесла независимость, добавлял жемчужины к британской короне, парализуя текстильные и металлургические мануфактуры в Мексике, Пуэбле и Гвадалахаре.

Лукас Аламан, консервативный политик с большим потенциалом, вовремя осознал, что идеи Адама Смита несут угрозу национальной экономике, и как министр иностранных дел содействовал созданию государственного банка, Banco de Avío, с целью стимулирования индустриализации. Налог на импорт хлопковых тканей предоставил бы стране средства для закупки за рубежом оборудования и технологий, необходимых для производства собственных хлопчатобумажных тканей. Страна располагала сырьем, более дешевой гидроэнергией по сравнению с углем и могла быстро подготовить квалифицированных рабочих. Банк был основан в 1830 году, вскоре после этого с лучших европейских фабрик стали поступать самые современные хлопкопрядильные и ткацкие станки, а государство наняло иностранных специалистов по текстильной технологии. В 1844 году крупные фабрики в Пуэбле произвели 1,4 миллиона отрезов грубого полотна. Новый промышленный потенциал страны превышал внутренний спрос; потребительский рынок «королевства неравенства», состоявший в основном из голодающих индейцев, не мог поддерживать стабильное развитие этой стремительно растущей фабричной индустрии. Попытки разрушить структуру, унаследованную от колонии, сталкивались со стеной. Однако промышленность настолько модернизировалась, что к 1840 году текстильные фабрики в Мексике имели в среднем больше веретен, чем фабрики в Северной Америке [26]. Десять лет спустя соотношение изменилось в обратную сторону и даже в большей пропорции. Политическая нестабильность, давление со стороны английских и французских торговцев и их влиятельных внутренних союзников, а также узкие рамки внутреннего рынка, изначально удушенного горнодобывающей и латифундистской экономикой, свели на нет успешный эксперимент. К 1850 году прогресс мексиканской текстильной промышленности значительно замедлился. Создатели Banco de Avío расширили сферу деятельности, и, когда банк был вынужден закрыться, кредиты охватывали и шерстяные ткацкие производства, фабрики ковров, а также мощности по производству железа и бумаги. Эстебан де Антуньяно