Белый Север. 1918 - Яна Каляева

А большевики живы-живехоньки и только силу набирают. Выходит, все эти наши местные кодексы все равно что вилами по воде писаны. А ну как Верховное это, едрить его налево, правительство возьмет и государственную землю отчуд… отчужд… вернет себе, в общем? Мы же этим лесом и этой рыбой живем, понимаешь?

— Ну слушай, там те же самые эсеры, в Омской Директории, — попытался урезонить его Максим. — Это их программа, «землю крестьянам», большевики у них ее украли. Это наше, революционное правительство. Никому они нашу землю не отдадут.

Миха криво усмехнулся:

— Знаешь, как говорят? «Спроси эсера, какова его вера? Землю — крестьянам! А крестьян — англичанам!»

— Да англичане-то чего тебе сделали? — взорвался Максим. — Ты Чаплина с Чайковским сюда притащил ради хлеба, и вот, привезли союзники хлеб! До весны теперь дотянем, а там навигация откроется!

Миха пожал плечами и разлил самогонку… как уже остаток?

— Не из милости, чай… Курс обмена леса на хлеб грабительский. И будто того мало, коммерсанты ихние повсюду шныряют, вынюхивают, где чего по дешевке урвать, как на нашей народной беде нажиться… Кому война, а кому мать родна. А офицерье союзное смотрит на нас, как на грязь! Будто мы от своих мало натерпелись, теперь еще иностранцы о нас ноги вытирают… Так, за вином пойдем?

Максим почесал в затылке. Одна часть его помнила, что завтра работа, потом Наденька и надо бы соблюсти умеренность. Другая тупо знала, что после событий последних недель срочно необходимо что-то вроде анестезии. Так что он сказал себе, что не дело это — расставаться с Михой на такой ноте. Это ведь был не первый случай, когда Миха довольно агрессивно высказывал недовольство происходящим. Пожалуй, следовало его реморализовать.

Оделись, путаясь в рукавах. Морозец слегка освежил, только деревянный тротуар отчего-то сделался очень скользким. Бабка-самогонщица не ложилась, бутыль была у нее наготове. Пока они ходили, святая женщина Дуняша убрала со стола рыбные кости и освежила закуску. Первая же рюмка быстро согрела.

— Вот ты главного не понимаешь, Миха, — решительно перешел к агитации Максим. — У нас тут куча проблем, кто бы спорил. И вояки уже достали грызться и между собой, и с правительством. Только и могут, что старые счеты сводить, никакого конструктива, ей-богу. И союзники эти, блин… как обещать, так рубаху на груди рвут, а когда доходит до дела… ну сам знаешь. Правительства наши тоже не сахар, первое только болтало целыми днями, а в новом жуки какие-то, два пишем, три в уме… Рабочие гундят. Крестьяне фигу в кармане держат, а сами чуть ли не заживо друг друга жрут. Коммерсанты схематозы мутные крутят… Но знаешь, что важно в этом, Миха? Вот это все — мы. И если мы со своими проблемами не справимся, не выступим как одна команда… конец нам тогда, Миха. Потому как большевики — это худшее, что только может случиться в русской истории. Это всему конец. Налей-ка еще, а.

— Да ты уже, того-этого, заговариваться стал, Максимко, — буркнул Бечин, но самогонку разлил. — Чего уж так прямо конец-то…

— А того, что они только обещают всем землю, а чуть дорвутся до власти, так сгонят всех в колхозы! — каждая следующая рюмка добавляла полемического запала. — Оно похлеще крепостного права будет! И миллионы людей сгноят в лагерях ни за что ни про что!

— В каких еще лагерях? Навроде Мудьюга нашего, что ли?

— Больше, Миха, намного больше! В Мудьюге сколько преступников сидит, пара сотен? Ну, три сотни уже почти. А большевики такие же лагеря построят, да чего там, куда хуже — только для миллионов! И просто расстреляют столько же!

— Построят? Расстреляют? — Миха нахмурился. — А ты пошто это все знаешь, Максимко? Они что, так тебе и говорят на допросах: миллионы, мол, людей порешить хотим за здорово живешь?

— Знаю, и все тут, — отмахнулся Максим. — Большевики уже начали террор. Они убивают наших сотнями, тысячами! А мы тут с ними миндальничаем, щадим их, к каторге приговариваем, а то и вовсе… под залог выпускаем. Решительнее надо действовать! Чтобы знали гады: пойдут против нас — пощады не будет.

Послезнание, не имеющее практической ценности, давно тяготило Максима, и он рад был наконец открыть душу единственному человеку, которого мог бы, пожалуй, назвать другом в этом времени… да что уж там, в любом времени.

— Где-то я это недавно читал… — Миха поднялся, нетвердым шагом подошел к резному шифоньеру, порылся в ящике и извлек на божий свет газету. — Вот, тут… «Необходимо не только уничтожать живую силу противника, нужно показать, что каждый, поднявший меч против нас, от меча и погибает. В этом — смысл гражданской войны, который хорошо учтён врагом, но нами очень туго или совсем не усваивается. В этом — наша слабость; в этом — причина многих поражений».

— Аллилуйя, ну хоть до кого-то дошло! Чья это статья?

Миха посмотрел на него немного странно и после небольшой паузы ответил:

— Мартына Лациса. Председателя Чрезвычайки.

— Миха, твою мать, ты чего это, большевистские газеты читаешь?

— А нельзя, что ли? Как я, по-твоему, должен ребят своих от большевистской агитации отговаривать, ежели не знаю, чего они агитируют? Да ты не митусись, Максимко. Мы дрянь эту, большевиков, не по газетам знаем. Пришли, объявили нашу волю, а навязать попытались свою. Мы тут на Севере такого не стерпим. Ни от кого.

Максим, не дожидаясь хозяина, сам попытался себе налить, но в бутыли осталась от силы пара капель. Миха широко улыбнулся:

— Бог, хоть его и нету, троицу любит, комиссар…

Третий поход за самогонкой и все последующее запечатлелось в памяти урывками. Кажется, Максим пытался напугать бабку-самогонщицу колхозом, пока Миха тянул его за рукав. Потом уже сам Бечин пристроился отдохнуть под чьим-то забором и едва не заснул, так что пришлось волочь его домой за шиворот.

Новый пузырь изрядно обоих взбодрил. Кажется, Максим рассказывал про Усть-Цильму, временами переходя на крик, а Миха слушал, кивая, и все понимал, и ни за что Максима не осудил — ну или так показалось по пьяной лавочке. Потом как-то незаметно перескочили снова на будущее, и Миха больше не удивлялся, почему комиссар столько всего знает о том, чего еще не случилось, потому Максим выговорился вволю:

— Понимаешь, бро, самое страшное даже не вот это все… не голод, колхозы, лагеря и массовые расстрелы…