Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

ковыляет между рабочим столом и печью. Мне она не говорит ни слова, впрочем, это не плохо. Молчаливой она бывает исключительно в хорошем расположении духа. Видимо, не помнит ни единого доброго слова.

Мимо меня прошмыгнула на улицу серая кошка – вышла поохотиться. У нее даже имени нет, только «курва» да «паскудина».

Я ставлю хворост у порога, чтобы пообсох, и принимаюсь разматывать колючий шерстяной платок. Отросшая челка, мокрая от пота, падает мне на глаза. Мышцы начинают ныть, и чешется, оттаивая, кожа.

На рабочем столе булькает медный цилиндр и шипит горелка. От поднимающегося к потолку едкого пара покачиваются связки трав и осыпаются неживой пыльцой.

К вони старухиного жилья невозможно привыкнуть. Все лесное разнотравье, замершее на удушающем пике своего цветения, срезанное серпом в отмеренное луной время, покачивается под потолочными балками. К нему приплетается запах старого тела, кошачий дух, горелая каша и спиртовой пар. А сильнее всего – настой на цветах сирени, который старуха втирает в черные выпирающие вены на высохших ногах.

Однажды этот кошмарный букет ароматов спас мне жизнь.

Я шла почти всю ночь и весь день, и ноги мои не были привычны к долгой ходьбе. Форменное пальто пансиона превращалось в лохмотья с каждым часом, ветки немилосердно хлестали меня по щекам, метя чужачку. Я намеренно пошла в противоположную от деревни с костелом сторону. Главное – не оглядываться.

Не знаю, сколько я прошла. Вполне возможно, что в своих блужданиях я сделала и крюк, и кольцо, или же леший вел меня по спирали. Осеннее солнце успело взойти, прокатиться по небу зеленоватым яблоком, то ныряя в пыльные облака, то выглядывая на небосклон. Но когда сгустилась стылая синь, я вдруг услышала перестук множества лап по земле.

Псы шли за мной по пятам. Псы чуяли мой запах.

Они бы вернули меня назад, они бы заставили снова быть там.

Если б я только могла удариться оземь и обернуться диким лесным котом, я бы взобралась на дерево и они не достали бы меня; если б умела обратиться мышью, то скользнула бы в глубокую нору и псы не добрались бы до меня. Но я могла только бежать, замечая, как светятся огни их глаз.

Со всех сторон доносилось мое имя, точно его выпевал ветер в каминной трубе:

«Ю-ли-я-а!.. Ю-у-у-ли-я-а…»

Духи водили меня своими тропами, хватая за рукава, за подол, за волосы; псы неслись по следу, и отовсюду летел голос колдуньи с зелеными глазами. Но я не оборачивалась.

Рассвет едва раскинул свою паутину, когда я вышла к хижине, которую сначала приняла за кучу хлама или могильный курган. Но вид почерневшей от сырости и времени двери, из-за которой лился живой свет, заставил меня ускорить шаг, хоть мои ноги едва не цеплялись одна за другую.

Из последних сил я привалилась к двери в хибару и замолотила по ней кулаком:

– Помогите! Впустите, ради бога! За мной гонятся!..

Я все била и билась о дверь, пока силы меня не покинули. Я сползла на землю и впервые за многие годы заплакала.

Только тогда я услышала за дверью шаркающие шаги. Лязгнул засов, и я ввалилась внутрь, к чьим‑то ногам, обмотанным тряпками. Я вцепилась в эти ноги, прижалась к ним лицом:

– Спасите! Они вот-вот найдут меня.

Так странно было бежать от одной злой воли и уже на следующий день довериться другой. Но выбор у меня был невелик. Старуха помогла мне подняться и поволокла в глубь темного логова, до одури пахнущего травами. В углу, у накрытого тюфяком сундука, она откинула плетеный половик, когда‑то пестрый, теперь больше похожий на истлевшее мочало. Под ним оказалась крышка погреба.

Добровольно спуститься туда? Ни за что!

Но тут я расслышала голоса. Это были они – мои преследователи. И, не ожидая больше ни секунды, я стала спускаться под землю. Крышка со стуком опустилась, и я оказалась в абсолютной темноте.

Я зажмурилась, и перед глазами тут же замелькали цветные кольца. Это испугало меня сильнее могильной черноты вокруг, так что я перестала сжимать веки. Кругом были шершавые стены, от них исходил холод и терпкий земляной запах. Одной рукой я нашарила ледяное стеклянное горлышко. А за ним еще одно и еще. На длинной полке было полно стеклянных бутылок всевозможных форм и размеров. Так я поняла, что попала в погреб к лесной ведьме, и он был полон зелий.

Вместо того чтобы тут же выскочить наружу, я вдохнула поглубже и зашептала охранное заклинание:

– Тихой водой, матерью-землей, густой муравой обними и укрой. Тихой водой, матерью-землей, густой муравой обними и укрой. Тихой водой, матерью-землей, густой муравой обними и укрой…

Как сквозь тяжелую перину, сверху донеслись приглушенные удары в дверь хижины. Я запнулась, но продолжила шептать. Старуха открыла на стук.

– …девица… шестнадцать-семнадцать на вид, высокая… русые волосы, коричневая школьная форма…

Старуха что‑то отвечала.

– Тихой водой, матерью-землей, густой муравой обними и укрой, – твердила я беззвучно.

По полу над головой застучали когти. Совсем близко.

– Тихой водой, матерью-землей, густой муравой обними и укрой.

Упершись ладонями в земляные своды погреба, я чувствовала, как сквозь меня течет сила. Через сонную по осени почву, через капли воды, застывшие в ней, сквозь пожухшую траву. Природа замерла, и я замерла вместе с ней, слившись в одно, превратившись в неподвижный и неприметный корень.

Собаки меня не учуяли.

Не знаю, сколько так просидела, но позже старуха рассказывала, что, когда она отперла крышку погреба, губы у меня были совсем синие. А тогда, увидав меня, она только прошипела:

– Ну и что ты натворила? Отвечай, поганка!

– Ничего, – ответила я ей. – Я просто… не хочу умирать.

Она выхаживала меня несколько дней, пока я то ныряла в звездный омут забытья, то распадалась на угли в объятиях горячки. Отпаивала своими зельями, растирала пьяной сиренью, как свои гниющие заживо ноги. И когда я наконец пришла в себя, ведьмины снадобья пропитали меня изнутри и снаружи – стали частью меня, а я стала частью ее логова.

Едва встав на ноги, я взялась за работу по дому. Кто не знает сказок, тому не выжить в этом мире – за все нужно платить равной ценой. За добро прежде всего.

Я мыла, мела, готовила. Вытряхивала тюфяки и одеяла. Выгребала золу из кривобокой мазаной печи. Отливала свечи из огарков и оттирала уксусом загаженные мухами окна. В пансионе нас научили всему, что нужно делать по дому, будь ты в нем хозяйка или прислуга. Старуха все порывалась прогнать меня, но каждый раз отчего‑то жалела.

Вскоре я сообразила, что за зелья она делала в своем уединенном жилище. Прежде всего по тем людям, что к ней приходили.

Мужчины из ближайшего поселения платили продуктами: мукой, птицей, молоком. Керосином и нитками. Иногда мылом, спичками или даже деньгами. Они заглядывали за спину старухе и спрашивали обо мне:

– Кто это у тебя?

– Внучка моя, – обрубала ведьма. – Бери и проваливай, черт лысый. Смотреть на тебя тошно!

– Ну-ну, не ругайся, бабушка. Ты смотри, у такой карги и такая красавица-кровинка!

Ведьма шумела и прогоняла визитеров, но они возвращались снова. За новой порцией зелья. Ведь никто не гнал самогон лучше полоумной лесной отшельницы.

Тем она и жила.

Мне они противны, эти любители зелья, – от них разит враньем. От всех пьяниц им пахнет.

Плохо то, что старуха и сама не пренебрегала собственными настойками, и часто я находила ее прямо у самогонного аппарата, пускающей слюну и сквернословящей во сне.

Половина моего сердца, где еще