Джеймс Купер - В Венеции

— Так неужели Сенат отказался исправить свою ошибку? — спросил монах.

— Исправляя свою ошибку, отец, Сенат должен был открыто сознаться, что он мог ошибиться. Тогда дело коснулось бы чести многих старейшин государства… А мне думается, что их сенаторская нравственность отличается от общепризнанной, человеческой… После долголетних моих просьб с меня была взята торжественная клятва, что я не скажу об этом никому, и мне разрешили, наконец, навещать отца в тюрьме. Я не могу вам описать, какую радость я почувствовал, услыхав его голос. Я, насколько мог, старался облегчить его положение в тюрьме… Джельсомине было поручено сопровождать меня каждый раз. Тогда я еще не знал побудительных причин сенаторов, хотя уже начинал над ними задумываться. Когда, наконец, они убедились, что им удалось заманить меня в свои сети, тогда-то они и вовлекли меня в это роковое заблуждение, которое разрушило все мои надежды и привело туда, где я теперь нахожусь.

— Ты утверждал, что ты не виноват, Джакопо?!

— Да, отец, я не виновен в пролитии крови; но моя вина в том, что я поддался их хитростям. Я дал клятву служить тайно государству в продолжение известного срока. В вознаграждение за мою службу мне обещали отпустить отца на свободу. Им бы не удалось так скоро перехитрить меня, если бы я не страдал так сильно из-за мук моего отца, который в то время был мне единственным близким человеком на земле. Мне рассказывали о казнях, о пытках, показывали картины мучений, чтобы я имел представление о том, как могут, если этого захотят властители, страдать осужденные. Убийства в ту пору были часты, и требовалась особая бдительность полиции… Словом, я им разрешил распускать обо мне в городе слухи, которые должны были обратить на меня внимание народа. Мне нечего говорить больше: вы, конечно, ясно представляете себе то клеймо, которое заслуживает каждый, согласившийся на собственный позор.

— Но какая же цель этой презренной лжи?

— А как же? Ко мне ведь обращались, как к известному наемному убийце, и моими донесениями я был полезен Сенату. Но я спас жизнь нескольких граждан, и мне это служит утешением.

— Я понимаю тебя, Джакопо; мне рассказывали, что Венеция не стеснялась в известных случаях пользоваться услугами людей смелого характера… О, святой Марк! Какое злодейство покрывает твое имя.

— К сожалению, да! Я должен был исполнять и много других гнусных обязанностей ради интересов республики. Граждане изумлялись, что меня оставляли на свободе; некоторые из них объясняли это моей ловкостью. Когда народ возмущался против меня, Совет Трех умел всегда отвлечь его внимание, а когда народ успокаивался больше, чем это было в интересах Совета, он спешил возбудить его недовольство… Одним словом, в продолжение трех долгих лет я вел жизнь проклятого всеми отщепенца, живя только надеждой освободить отца и поддерживаемый его любовью.

— Джакопо! Ты заслуживаешь сочувствия и жалости…

— Джельсомина, — продолжал Джакопо, — ты слышала всю историю моей жизни. Убедилась ли ты, что я не злодей, за которого все меня считают?

Она протянула ему руки и, опустив голову на его грудь, заплакала.

— Да, я вижу, каким искушениям тебя подвергали, бедный мой Карло, — сказала она тихим голосом, — знаю я и то, как ты любил твоего отца.

— Но простишь ли ты мне, что я скрывал от тебя правду?

— Ты меня ничуть не обманывал. Я верила, что ты любил твоего отца так, что был готов отдать за него жизнь. И я вижу теперь тебя таким, каким считала.

Монах глубоко задумался. Он взял за руку Джельсомину и ласково простился с Джакопо.

— Мы тебя не покинем, — сказал он ему. — Не теряй присутствия духа. Мы будем бороться за тебя до последнего вздоха.

Джакопо выслушал это утешение, как человек, привыкший жить среди опасностей. Он с улыбкой недоверия проводил своих посетителей.

Глава XXX

Тюремные сторожа ожидали отца Ансельма и Джельсомину, и, как только они вышли из камеры, дверь заперли на ночь. Дорогой их никто не остановил, и они беспрепятственно дошли до конца коридора, ведущего в квартиру тюремного смотрителя. Здесь монах остановился.

— Согласна ли ты приложить все усилия, чтобы спасти от смерти невинно осужденного? — спросил он вдруг свою спутницу.

— Я готова пожертвовать жизнью, чтобы спасти Джакопо.

Отец Ансельм подал ей знак следовать за ним.

Он повел Джельсомину в ту часть дворца, которая была отведена для правителя республики.

Отец Ансельм, благодаря своей одежде и решительному характеру, беспрепятственно дошел до частных покоев дожа, жившего под охраной в отдельной части дворца. Часовые не задерживали его. Таким образом, монах и его спутница очутились, наконец, в прихожей дожа, куда многие безуспешно старались проникнуть, употребляя для этого всевозможные средства.

В эту минуту там находилось два или три низших придворных служителя. Один из них быстро поднялся при виде незнакомцев. Видно было, что он был смущен их неожиданным появлением.

— Боюсь, что мы побеспокоим его высочество, — сказал отец Ансельм.

— Вам это известно больше, чем мне, но…

— Не будем терять времени в бесполезных разговорах. Проведи нас, пожалуйста, в кабинет его высочества.

— Без предварительного доклада туда запрещено вводить…

— Но ты видишь, что здесь не обыкновенная аудиенция. Пойди доложи дожу, что монах, которого он ждал, и девушка, в которой он принимает участие, ждут его приказаний.

— Разве его высочество сделал распоряжение?..

— Скажи ему, что время не терпит, что час, когда должен погибнуть невинно осужденный, приближается.

— Что тебе надо, Марко? — спросил дож, когда к нему вошел слуга.

— Синьор, — ответил служитель, — монах-кармелит с молодой девушкой ждут ваших приказаний.

— Что ты такое говоришь? Монах? И девушка?

— Да, синьор, те самые, которых вы изволили ждать. Синьор, я повторяю слова монаха. Он мне сказал: пойди, скажи его высочеству, что монах, которого он желал видеть, и девушка, в которой он принимает участие, ждут его приказаний.

Дож покраснел больше от негодования, чем от неожиданности, и глаза его заблестели.

— Так смеют обращаться ко мне… и еще в моем дворце!

— Виноват, синьор; но этот монах не похож на других духовных лиц, позорящих свой сан. У него и у девушки очень скромный вид. Может быть, вы забыли про них, синьор?

Румянец исчез со щек дожа, и его взгляд принял обычное выражение. Возраст и опытность научили его осторожности. Он был уверен в своей памяти и сразу догадался, что это необыкновенное явление скрывало в себе какую-то тайну. Это могло быть, конечно, дерзкое покушение со стороны его многочисленных и злобных врагов; но, с другой стороны, судя по смелости поступка, это могло быть и каким-нибудь очень спешным и, действительно, важным делом.