Сокровище Родины - Михаил Николаевич Волконский

Промаха в том, по-видимому, не было, что он открылся ему.

— Куда же мне деваться теперь? — проговорил он, сидя на земле, и развёл руками.

— Вот так бы и спросил, — наставительно произнёс Ёрш и, как ни в чём не бывало, снова сел рядом с ним и стал опять разговаривать, так что обратившие было на них издали внимание рабочие на барке, приняли, что промеж них ничего серьёзного не произошло, а так только была милая шутка…

XXI

— А я тебе скажу, куда деваться, — таинственно заговорил Ёрш. — Ежели нет у тебя пристанища — я найду… Пока что я отведу тебя…

— Да тебе-то что? Ты что мне за благодетель выискался? — перебил его Корецкий недоверчиво и всё-таки подозрительно.

— Я не благодетель, — не торопясь начал Ёрш, свернув новую цигарку, закуривая и сплёвывая.

Его невозмутимое спокойствие подействовало на Корецкого.

— Всё-таки какая ж тебе корысть от меня? — спросил он более мирным тоном.

— Может, и корысть есть, — ответил Ёрш, — может, ты мне нужен для дела — вот как ты есть…

— Для дела я не гожусь, — заявил Корецкий, — и ничего не желаю! Я думал раз навсегда сразу сделать, а затем зажить, как следует по натуре своей. Ты думаешь, что я — из острожной братии, что ли?..

— Вижу, брат, — вздохнул Ёрш, — что ни в какой ты академии ещё не бывал, не образовался, как следует. Всё вижу. Смелости в тебе должной нет…

— Ну, положим, смелость-то во мне есть…

— Ой ли! Это что ты девчонку-то в реку спровадил? Так ведь не один, небось, орудовал…

— Не говори ты мне об этом, не смей говорить! — вспыхнул Корецкий.

— Вот в том-то смелости настоящей и нет у тебя, — невозмутимо продолжал Ёрш, — что вот сейчас «не говори» да «не смей»… А не смеешь-то ты сам… Ты только руку приобрёл — это называется, и больше ничего. Да и то не один действовал.

— А ты почём знаешь?

— Вижу, потому и знаю… Он тебя подговорил, и ты ему в помощь был только…

— Кто он?

— А вот векселёк-то чей у тебя был…

— Ну, что ж, он, так он…

— Он, видно, воробей стреляный…

— А чтоб пусто ему было! Жил я без него…

— Вольною птицей, — подсказал Ёрш.

Корецкий махнул рукой и отвернулся.

— Ну, что ж, — вздохнул опять Ёрш, — что было, то прошло. Надо теперь за себя постоять… Прежде всего отсюда стрекануть… На это угольки нужны… Пешком не разбежишься…

— Я денег достану! — вдруг решительно сказал Корецкий.

— Вот это дело, — одобрил Ёрш, — вот такой человек мне и нужен теперь, который желал бы денег достать…

— Так я и без тебя обойдусь…

— Ну!..

— У меня тут дочь есть. Я у неё возьму…

— Много?

— Хватит…

— Это чтоб уехать?

— Чтоб уехать…

— А потом что?..

— А потом — не знаю…

— Вот то-то и оно! Да и что ж, банкирша она, дочь-то твоя? Ты так пойдёшь к ней, она и отсыплет? А пока что где ты будешь? Небось, жрать хочется?

— Пожалуй, хочется…

— А потом к ночи спать захочется?

— Вероятно!

— В ночлежный пойдёшь? А там облава будет. Тебя-то теперь, благодаря документику, уж по городу ищут, стрелочки пущены, а ночью без облавы в ночлежках не обойдётся, так ты и попадёшь прямо-прямёхонько… Ловко рассчитал…

— Так куда ж я денусь, чёрт! Я под мостом, либо в саду на скамейке не привык ночь проводить…

— Что так? Разве дурно на вольном воздухе, в особенности ежели темно совсем, так темно, что будто из этой темноты кто смотрит на тебя, а там вдалеке слышно, как река плещет?..

— Замолчи, говорю, не смей!..

— Опять «не смей»! Ну, идём со мной.

— Куда?

— В уголок укромный, где поесть дадут, а спать ляжешь, так облавы не будет. — Ёрш встал и взял за плечо Корецкого. — Идём, что ль, — повторил он, — я сам жрать хочу, да и горло промочить хочется… Мерзавчика раздавить теперь — разлюбезное дело…

Против «мерзавчика» трудно было устоять Корецкому. Он поднялся на ноги и пошёл за Ершом.

Они с реки повернули в немощёный переулок, потом миновали пустынный огород, перелезли через сломанный, полуразрушенный, гнилой забор и очутились на маленьком заднем дворе большого старого дома. На этот двор выходила нештукатуренная каменная стена с тёмными редкими окнами.

Несколько оконцев, словно слепых, выглядывало у самой земли из подвального этажа.

Ёрш нагнулся и постучал в одно из них.

— Ты, что ль, Ёрш? — послышался глухой голос из подвала, и оконце поднялось невидимой рукой, открыв собою чёрную дыру, в которой ничего нельзя было разобрать.

— Я с гусём, — сказал Ёрш. — Прицепки ищет.

— Меченый? [12] — спросили из подвала.

— Ни! Ещё не меченый, только руку имеет.

— Почитай, круги пишет? [13]

— Глянцовитый. Лак с него не сошёл. Темноты боится… натаски просит…

— Стрелок? [14]

— Какой стрелок! Говорю, руку имеет, только зяблик ещё… [15]

Затем Ёрш наклонился, прильнув к земле, к самому окну, и, глядя одним глазом на Корецкого, пошептался в окно так, что тот ничего не мог слышать.

— Ну, шагай за мной! — предложил он Корецкому наконец, провёл его за угол и вошёл в дверь такую низенькую, что нужно было нагнуться, чтобы пройти в неё.

Корецкий последовал за ним.

XXII

Стоял жаркий июльский день, такой, какой бывает после долгого, упорного зноя. Воздух, казалось, не только нагрелся солнечными, таявшими в нём и насыщавшими его лучами, но высох и раскалённою недвижною корою облегал припечёную, затвердевшую землю. Небо без влаги потеряло синий цвет и стало прозрачно-серым, как матовое, сильно освещённое стекло. Маленькие перистые облака, предвещавшие приближающуюся бурю, стояли на месте, не двигаясь, и лениво, но заметно изменяли свои пушисто-курчавые очертания. Листва деревьев не колыхалась и повисла недвижная, как резное из бумаги натянутое кружево. Птицы умолкли и попрятались в гущу.

Вся природа притихла, изнемогая в жаре. Суетилась и шумела только людская жизнь. По мостовой гремели экипажи, на железной дороге издали свистел паровоз, на барках слышался гул рабочих, затеявших перебранку, пароход шипел, но и эти отклики неугомонной людской жизни раздавались придавленно и не могли рассеять тяготевший в воздухе тяжёлый, неодолимый гнёт.

Затишье было пред грозою, и всё таинственно ждало этой грозы, чтоб она разрядила насыщенный таинственною силою воздух…

Так парило с утра. К полудню стало совсем душно, и на краю неба показалась наконец надвигавшаяся туча.

Панна Юзефа боялась грозы и с утра чувствовала смятение, тяжесть головы и беспокойство, но это не помешало ей отправиться, как это она