Дорога Токайдо - Робсон Сен-Клер Лючия

Хансиро и Мумэсай расслышали приглушенный голос хозяйки бани, которая отвечала, по-видимому, из задней половины своего заведения:

— Убирайтесь прочь, пьяные болваны! Баня закрыта, девушки спят!

Танцоры все-таки нырнули в боковую дверь и не вышли обратно. Маска осталась лежать на скамье, как шкура зверя, добытого на какой-то сказочной охоте.

— Куда вы направитесь отсюда? — спросил Мумэсай.

— В свои родные места.

Хансиро, словно из праздного любопытства, попытался выведать у художника, как ему перебили нос, но получил только уклончивые ответы. Его молодой собеседник с запада, казалось, был чем-то озабочен, но заявил, что ничего не знает о монахе, с которым сражался у парома, хотя неохотно признал, что тот умелый воин.

Хансиро мог бы счесть Мумэсая слугой семьи Асано, но в этом случае беглянке незачем было разбивать ему нос.

Сам он ничего не сказал Мумэсаю о своем деле. Хансиро совсем не собирался сообщать каждому встречному, что задумал захватить священника с нагинатой до того, как тот доберется до заставы Хаконэ.

Если княжна Асано пройдет эту заставу, провести ее обратно вряд ли получится. А если беглянка не сумеет обмануть охранников, то будет схвачена властями, у которых ее уже не отбить, а значит, Хансиро не сможет вернуть ее старой Кувшинной Роже и потеряет половину своего заработка.

Хансиро и в мыслях теперь не держал, что княжну смогут захватить люди Киры: до сих пор куртизанка умело ускользала от них. Ронин из Тосы нехотя признал себе, что стал испытывать к беглянке чувства, мало похожие на чувства хищника, идущего по горячему следу.

— Разве в Тосе есть работа? — прервал Мумэсай мысли ронина.

— Нет, но я лучше буду умирать от голода в Тосе, чем объедаться на праздниках в Эдо.

Художник поморщился с мрачным видом: он подозревал, что ронин из Тосы солгал насчет своих намерений в ближайшее время вернуться на родину, но в то же время твердо знал, что его нелюбовь к столице — не обман.

— Я тоже устал от лживой любезности восточных выскочек, — сказал он. — Горожане Эдо довели свою невоспитанность до высшей степени. А трусливые сволочи, самозванно именующие себя потомственными самураями…

Тут Мумэсай, бросив взгляд на людей Киры, оборвал фразу, показывая, что не хочет пачкать слух собеседника разговором о чванливых самураях из Эдо, и глотнул чая, словно желая смыть с языка вкус нечаянно вырвавшихся у него слов. Двое слуг Киры из осторожности замолчали, словно задумавшись о чем-то.

— Тоса! — третий из них распознал выговор Хансиро. Нахал наклонился вперед, пытаясь привлечь внимание воина. — Пс-с-т, Тоса!

Хансиро даже не покосился в его сторону и продолжал прихлебывать чай, глядя поверх острова Эносима на горы, возвышавшиеся над изогнутой линией дальнего берега залива, и на Фудзи, поднимавшуюся к небу, как молитва в облаке благовонного дыма.

— Пс-с-т, Тоса! — Этот человек был настолько же упрям, насколько глуп. Глаза его были красны, и, когда он смеялся, во рту открывалась большая дыра на месте передних зубов. Этот малый явно недолго ходил в самураях. Про таких говорили: «От него еще пахнет рисовым полем». Удовольствие убить его не стоило тех хлопот, которых потребовало бы от Хансиро заполнение официальных бумаг по поводу его смерти.

— Правда, что те, кто попадает в твой край, так рады выбраться оттуда, что на выходе приносят особый дар богам у заставы? — Его приятели захохотали во все горло, подталкивая своего дружка еще ближе к провалу в ад, над которым он уже занес ногу.

— Правда, что они добавляют своего дерьма в Навозный памятник у Соснового подъема? — Слуга Киры немного помолчал, ожидая, как отреагирует Хансиро. Ничего не дождавшись, он вновь повторил свое: «Пс-с-т, Тоса!» — и сел на прежнее место.

Слово «Тоса» отозвалось у Хансиро внутри — не в голове, а в центре души за пупком — и отдалось во всем теле порывом тоски по родному краю. Он вспомнил великолепный вид, открывавшийся с Соснового подъема — зеленые горы, лазурное море, а далеко внизу искривленные стихиями сосны вдоль берега и волны, плещущие в их корнях. Вспомнил, как сдал у этой заставы свое разрешение на отъезд. Вспомнил острую боль в душе от того, что жизнь уносила его прочь от края, где он родился и вырос и где похоронены его предки.

Хансиро сделал вид, что так же не заметил неотесанного молодого слугу Киры, как этот слуга не заметил, что почти накликал на свою голову неожиданную и недостойную смерть. Но необходимость терпеть тошноту, угрызения совести и дураков одновременно вызвала у него тоску. Возможно, для него пришло время перестать сражаться с миром и схватиться с самым грозным противником — с самим собой. Может быть, когда он закончит эту работу, для него настанет время удалиться от мира и стать отшельником-созерцателем — вернуться в родные места и провести остаток дней в духовных размышлениях в одном из гротов на том берегу мыса Мурото, о который с шумом разбиваются волны бурного моря. Может быть, неумолкающий гул моря, который казался ему гласом Вселенной, утешит его и поможет утихнуть неотвязному скулящему голосу его собственных ничтожных мыслей.

Хансиро взял чашку с супом в правую руку и обхватил ее большим и указательным пальцами так, что пальцы пришлись выше края. Это был воинский способ держать чашку, которым самураи пользовались независимо от того, мог кто-нибудь напасть на них в момент трапезы или нет. Мумэсай держал свою посудину так же. Этой простой уловкой воин защищался от врага, который мог бы, пока он пьет из чашки, ударить по ней и вонзить ее края ему в переносицу.

Жидкий мясной суп с лапшой привел в порядок желудок Хансиро. Мучительная боль в голове ослабла, стала тупой и пульсирующей. Но недовольство собой из-за того, что накануне вечером он нарушил обычное воздержание, не проходило. Он поморщился и втянул воздух сквозь зубы, извлекая из щелей между ними остатки закусок из морских водорослей, которые могли застрять там со вчерашнего дня.

Хансиро продолжал обсасывать зубы и чистить их языком один за другим, не сводя взгляда с горы Фудзи, когда Кошечка заметила врагов. Слуги князя Киры были слишком заняты собой, чтобы обратить внимание на крестьянского парня в большой шляпе из осоки, но Кошечка хорошо разбиралась в людях и в манерах жителей столицы и сразу поняла, кто они такие.

Беглянка решила также, что Хансиро уже чувствует ее присутствие, хотя и смотрит в другую сторону. Она надеялась лишь на то, что ронин из Тосы не узнает ее в теперешней изношенной одежде. Лицо художника скрывали бинты, и поэтому его вид ничего не сказал Кошечке. Она мгновенно повернула в другую сторону — и увидела двух полицейских, лениво топтавшихся в конце почти пустой улицы Беглянка снова повернулась лицом к «Виду на Фудзи». Ее сердце сильно забилось. Она могла бы еще раз сразиться со слугами Киры, но к ним добавились Хансиро и полицейские, а против такой толпы ей, конечно, не устоять. Кошечка несколько раз глубоко вздохнула, стараясь успокоиться.

— Что случилось, господин? — прошептала Касанэ.

— Иди за мной.

Опустив подбородок, чтобы поля шляпы скрывали лицо, Кошечка подошла к скамье, на которой лежал костюм льва. Приблизившись к цели, она замедлила шаги.

— Когда я велю, залезай под ткань. Тебе придется управлять маской, чтобы я мог петь.

У Касанэ родилось несколько возражений против этого плана, но она не осмелилась высказать их. Оказавшись рядом с костюмом. Кошечка как бы случайно повернулась так, чтобы ее лицо оказалось к тени. Она взяла у Касанэ фуросики и надела его себе на спину, потом ослабила завязки шляпы и сдвинула ее на спину поверх узла.

— Пора! — Кошечка подняла костюм льва над головой и проследила за тем, чтобы Касанэ влезла в маску и, засунув подол юбки за пояс, оголила ноги.

— Ты готова? — спросила она.

— Я не знаю, что делать, господин!

— Ты хоть раз в жизни видела львиный танец, дрянь? Берись обеими руками за планку и открывай рот маски так, чтобы зубы стучали. Когда пойдешь по улице, поворачивай льву башку и потряхивай ею.