Степкина правда - Николай Константинович Чаусов

Пионер с двумя красными полосками на рукаве вышел на середину и громко, особенно громко в наступившей тишине, произнес первые слова торжественного обещания:

«Я, юный пионер…»

Я не помню, как повторял слова обещания и как звучал в общем хоре мой голос, но, пожалуй, никогда в жизни я не волновался так, как в эти короткие, поистине торжественные минуты. Пионеры подошли к нам, повязали красные галстуки, а потом отдали салют и сказали:

— Пионеры, к борьбе за дело рабочего класса будьте готовы![37]

— Всегда готовы! — ответили мы и тоже отдали им салют.

Тогда пионер с красными полосками вызвал из наших рядов Волика и вручил ему шелковое красное знамя нашего школьного отряда. А потом все строем пошли проводить пионеров слюдяной фабрики.

— А почему знамя вручили Волику, а не Степке? — спросил я молча шагавшего рядом со мной Сашу Седых, когда мы опять возвращались в школу. — Он у нас всегда командиром был.

— Уезжает он.

— Куда?!

— Насовсем. В Читу уезжает.

Это было для меня новым ударом! Давно ли мы провожали Елизара Федоровича, а вот теперь еще одного лучшего друга — Степку. Неужели нельзя жить так, чтобы не расставаться?

А вечером пришел прощаться к нам и сам Степка.

— К маминому брату уезжаем, к дяде Мише. Он в Чите агрономом работает. Нас к себе зовет, — говорил за нашим обеденным столом Степка, а я смотрел на его рыжие прилизанные волосы, веснушчатые нос, щеки, даже глаза, и старался запомнить каждую его черточку. Увидимся ли мы еще когда снова?

Мама и баба Октя угостили Степу пирожками с повидлом, я подарил ему на память две книги, и мы пошли к Саше и Волику. Целый час все четверо в обнимку бродили по берегу Ангары, пели полюбившуюся нам «Картошку» и почти не разговаривали. Что творилось у каждого на душе — я не знаю, но было очень, очень тоскливо. Проводили мы Степу до самых обозных мастерских.

А утром пришел ко мне Волик и сказал, что весь отряд хочет завтра идти на станцию.

…Привокзальная площадь забита повозками, телегами, экипажами. Шумно и людно было и на перроне, особенно когда объявили посадку. Мы переждали суетню и так, колонной, со знаменем впереди зашагали вдоль поезда к Степкиному вагону. Возле подножки его стояли уже Степка, дядя Егор (я сразу догадался, что это он), Степкина мама и еще несколько человек, видимо, знакомые или родные. Степка, увидав нас, от неожиданности разинул рот и вытаращил свои желтые глаза, как на чудо. Удивился нашему появлению и дядя Егор.

— Да никак вся твоя «Черная Борода» пришла на проводы? — громко воскликнул он. — А ну, командир, принимай войско… то бишь провожающих!

Степка сделал салют, потом подошел к нам и каждого обнял, каждому пожал руку.

— Подкову не потерял? — спросил он меня. — Гляди, не теряй, она счастье приносит. Ну, прощай, Коля!

Мы обнялись. Степка поднялся на подножку, но вдруг снова соскочил, подбежал к знамени и поцеловал его угол с кистью. И снова, уже на ходу, прыгнул в тамбур. Вагоны дернулись, жалобно звякнули буферами и стали медленно набирать скорость…

Рано утром меня разбудил человек в ушанке. Я никак не мог сообразить, где я и что это за человек, пока он сам не назвался связным и не напомнил мне о поездке.

Лошади с партизанской почтой уже ждали нас. Я уселся в седло и тут же чуть не свалился: лошадь дернула, а я потерял опору и пополз вниз.

— Хорош наездник, — засмеялся комиссар, удержав лошадь. — Доедете?

— Доеду! — ответил я уверенно и даже дал коню шпоры. И снова чуть не вылетел из седла.

Ехали мы полянами, перелесками и таким дремучим лесом, где можно было проезжать только друг за другом, да и то все время пригибаясь к луке, чтобы не оставить на сучке шапку или голову.

К вечеру следующего дня нас задержал дозор «Черной Бороды» и доставил в штаб отряда. Сердце мое отчаянно забилось. Нас привели к гладко выбритому человеку в треухе и немецкой куртке. Незнакомец поднял на нас глаза и сердито спросил:

— Кто такие?

Связной назвал себя и передал почту. И, пока человек в треухе распутывал бечеву, я, наблюдая за ним, уже каялся, что ради безумной надежды встретить кого-нибудь из друзей детства отстал от самолета.

— А этот товарищ, — связной показал на меня, — корреспондент фронтовой газеты. Приказано его к вам доставить.

— С фронта? — удивился человек в треухе. — Так какого же черта вы молчите, товарищ… товарищ старший лейтенант! — Он только сейчас внимательно разглядел и меня и мои погоны. — Садитесь, рассказывайте, что там на Большой земле?..

— Давно ли вы командир отряда? — спросил я в свою очередь.

Человек в треухе покачал головой.

— Я не командир. Я начальник штаба. А командир будет сегодня к вечеру. Он сейчас в разведке.

И снова застучало, забилось сердце. Значит, надежда еще жива!

До вечера я проговорил с начальником штаба, с партизанами и прилег отдохнуть на услужливо постеленном мне тулупе. Но уснуть не пришлось. Меня окликнули и повели к командиру.

Я вошел в землянку, но снова застал в ней только начальника штаба.

— Сейчас придет. Да вы садитесь, товарищ старший лейтенант. Ишь ведь, как вам не терпится, вижу, — сказал он и, натянув покрепче треух, вышел из «штаба».

Я огляделся по сторонам. Топчан накрыт полушубком. Вместо подушки — ватник. Железная печь «буржуйка», два–три табурета и крошечный самодельный столик — вся обстановка…

С шумом распахнулась дверь, и в землянку просунулась непокрытая рыжая голова, а затем появился и весь рослый, обвешанный гранатами, ремнями, патронными лентами…

— Степка!!

— Колька!!

— Дождались, товарищ старший?.. — вошел и начал было начальник штаба и запнулся: два взрослых человека — командир «Черной Бороды» и корреспондент фронтовой газеты — прыгали и орали, как дети:

— Колька!!

— Степка!!

…Тусклым ленивым огоньком светит с бревенчатой стены, закопченной до низкого потолка, висячая лампа. Тесный дощатый столик завален объедками, грязной жестяной посудой, пустыми кружками и целой горой окурков. Уставшие от жарких расспросов и рассказов, хмельные от крепкого трофейного вина и счастья, мы сидим друг против друга и все еще стараемся наглядеться…

Степа (теперь неловко было бы назвать его Степкой) подвел меня к топчану, над которым я еще раньше заметил скрещенные немецкие кинжалы и пистолеты, показал на приколотые под ними фотографии двух бородачей, вырезанные из какой-то газеты.

— Узнаешь?

В одной из них я сразу же узнал Волика.