Черные ножи 4 - Игорь Александрович Шенгальц

Некоторое время я пытался читать вслух детские стишки, но вскоре перестал — зуб на зуб не попадал. Потом начал крутить головой влево и вправо, надеясь чуть размять шею, поджимать ноги к груди, но скоро понял, что все бесполезно.

Я едва мог дышать от леденящего душу холода, сковывавшего все мои члены. Сначала свело икры на ногах, и это на какое-то время даже помогло, дикая боль освежила мозг, впрыснув в кровь немного адреналина. Ноги стали как деревянные колодки, и находись я на глубине, непременно утонул бы.

Потом свело руки и шею, и я бы точно нахлебался воды, если бы вырубился. Но я еще держался, отчаянно сражаясь за собственную жизнь.

Сколько прошло времени? Я давно сбился со счета. Полчаса? Час? Ответить я не мог.

В какой-то момент я понял, что не чувствую больше ничего, даже холода. Тело почти перестало мне подчиняться, и сознание вновь начало угасать.

Если не выдержу и потеряю сознание, то попросту захлебнусь.

Сердце начало биться с перебоями.

Неужели болезнь Димки опять вернулась? Совсем недавно, несколько дней назад, уже проявились первые симптомы, но потом они ушли и не возвращались, и я подумал, что это была случайность.

Нет.

Организм, который переродился с моим появлением и, как я думал, полностью восстановился, вновь начал сбоить. Как процесс рецессии у ракового заболевания. Казалось, болезнь побеждена, и все в порядке, но в какой-то момент она возвращается вновь, стократно усилившись, и мало кому удается выиграть повторную битву.

Я поплыл… не в физическом смысле, а ментально. Мысли мои перепрыгивали с одного события на другое, я вспоминал все, случившееся со мной за эти месяцы.

В любом случае, я успел сделать многое, и даже, если сейчас меня не станет, то, надеюсь, я оставил свой небольшой след в нашей истории.

И все же, хотелось большего.

Чертов Риммель и его методы! Впрочем, не он первый.

Многие думают, что именно немцы в Первой мировой перестали использовать «джентльменские» правила ведения войны, начав массово применять отравляющие вещества, распыляя их над русскими окопами. А потом, тридцать лет спустя, они лишь продолжили собственную практику истребления солдат противника, используя для этого все возможные средства и самые современные достижения химической промышленности. А до этого, мол, войны велись по правилам, по совести и чести, где пленных не убивали, а с захваченными мирными жителями обращались уважительно.

Чушь! Даже в войне 1812 года войска Наполеона, эти «славные» французы вырезали деревни и села похуже фашистов сто лет спустя, насиловали, убивали, грабили. Сжигали людей живьем, вешали их, резали на куски, топили в нужниках. Уничтожали все живое, что встречалось на их пути. Вырезали целые деревни, не жалея ни женщин, ни детей.

Потом те деяния ушли в историю за давностью лет, и никто не хотел вспоминать былые «недопонимания», дабы не ругаться с нынешними представителями союзной нации. Но это было, и это надо знать.

Однако, немцы превзошли своих учителей во всем. Они не возвели процесс убийства в культ, они сделали гораздо хуже. Они устроили организованный поток, конвейер, словно на заводе Форда, где собирали машины. Там каждый рабочий знал свое место и отведенную ему роль.

В Америке 30-х каждый рабочий с автозавода был на хорошем счету и всегда мог претендовать на место в другой компании. Кроме тех, кто работал у Форда. Почему? Все просто. Конвейерная система не позволяла человеку стать специалистом широкого профиля, как в других местах. У Форда каждый отвечал за свой крохотный участок работы, и убери его оттуда, он становился полностью бесполезен.

У фашистов все было устроено схожим образом, разве что профиль местных «работников» был чуть шире.

Но доктор Риммель и прочие, подобные ему, были вне системы. Они — создатели, исследователи и изыскатели. Им дали неограниченный ресурс человеческих жизней, поставив задачу — принести наибольшую пользу Великой Германии. И они старались изо всех сил, ведь такой шанс выпадает немногим.

Поэтому моя жизнь, как и жизни всех заключенных этого лагеря, не стоила даже жалкого медяка.

Я судорожно вздохнул и вынырнул из сна.

Черт! Черт! Черт!

Только что мне казалось, что я в относительном порядке, и вдруг — провал, смутные видения, мысли.

Я все еще находился в резервуаре. Сколько часов прошло? Руки, скованные за спиной, я давно не чувствовал. Ноги отказывались двигаться, но я еще дышал.

Слышите, твари! Я — живой!

Крышка над головой со скрипом сдвинулась. Я не мог шевельнуться, лежал, почти полностью, с головой погрузившись в воду, и лишь мутным взглядом следил за происходящим.

— Пять часов! — как сквозь вату услышал я голос, но не смог опознать его владельца. Слух отказывал, как и зрение.

Неужели срок истек? По моим внутренним часам я насчитал существенно меньше.

Кажется, я все-таки отключился, причем, надолго. Но каким-то чудом смог выдержать холод и не умереть.

— Жив он?

— Не пойму.

— Достать его!

Тело мое выдернули из резервуара, но я не ощущал прикосновения чужих рук. Я был, словно полено, этакий Буратино, еще не обретший способность двигаться.

Свет больно бил по глазам, до этого в резервуаре было темно. Но это ничего, меня больше занимал иной вопрос: жив ли я на самом деле? Или мне это лишь кажется?

— Сестра Мария, проверьте у пациента пульс и дыхание!..

Надо мной склонилась крупная тень.

Вот сейчас все и прояснится.

— Доктор, вы не поверите. Это попросту невозможно, но пульс прощупывается… и он все еще дышит!

— Невероятно! Кажется, я нашел моего «Идеального солдата».

Глава 20

Потом меня отнесли в больничный корпус, сам ходить я не мог, привязали к кровати и оставили в покое. Впрочем, время от времени сестра Мария наведывалась, чтобы проверить мое самочувствие, а, точнее, убедиться, что я еще не сдох.

Все это я ощущал краем сознания, находясь после резервуара в некоторой прострации. Тело отказалось повиноваться мысленным командам, и я даже подумал, что оказался полностью парализованным.

С этой мыслью и уснул.

А проснулся оттого, что меня с нежностью гладила по голове женская рука.

— Бедолага, намучился, отдохни, родненький! — услышал я голос, показавший мне смутно знакомым.

Я открыл глаза. На моей постели сидела Марла — та самая «мамка» в привозном борделе. Она смотрела на меня, как мать смотрит на сына, и на ее щеках я отчетливо увидел слезы.

Заметив, что я очнулся, она неожиданно смутилась, покраснела и вскочила, как юная девушка. Эти слезы были не