Иван Дроздов - Подземный меридиан

Андрей попытался привстать, но в правом боку резанула острая, сильная боль. Вылезти без посторонней помощи он отсюда не мог…

— Андрюха, голова гудит?

— Нет, не гудит. Успокоилась.

— Значит, пошла на поправку.

— Пошла, куда же ей деваться. А ты, Костя, спи. Врач приказал тебе больше спать.

Пивень отвернул лицо к окну, с силой зажмурил глаза. Ноги, ноги… Они пылают как в огне. Жар разливается по всему телу и со звенящим шумом подступает к голове.

Костя не видел своих ног, их поместили в гипс и подвесили на растяжках. Было два перелома, ноги сильно болели, но врачи убеждали: ничего опасного нет, надо только долго лежать.

В палату вошло много людей, но Костя видел одного — старого врача с желтым одутловатым лицом. Врач был похож на Костину бабушку. И глаза у него, как у бабушки, были серые. Врач смотрел на Костю печально, как когда–то смотрела на него бабушка, если ему случалось простудиться и слечь в постель.

— Как мой товарищ? — тихо спросил Костя.

Врач наклонился к Косте, тихо ему сказал:

— У него сотрясение мозга. Не опасное. Пройдет…

В палату вошла сестра. Сказала Андрею:

— Вас пришли навестить.

Дверь палаты раскрылась, и на пороге появились Каиров и Папиашвили.

Каиров шел к Андрею, а смотрел на Пивня. У него как–то смешно выступали из–под халата коленки — он осторожно ступал по ковровой дорожке.

Врач поставил у ног Самарина стул. Борис Фомич присел на него. Папиашвили остался за спиной Каирова. Похоже было на то, что оба они находились в фотомастерской перед аппаратом и заняли позу, так знакомую по старым фото. В самом начале, как только Папиашвили вошел в палату, он кивнул Самарину и тотчас же обратил взгляд своих черных кругло–девичьих глаз на Пивня. И потом, стоя за спиной начальника, продолжал смотреть на Костю. В его взгляде, настороженном и пугливом, Самарин уловил тревожное любопытство. «Может, положение Кости не так безопасно, как говорит нам врач?» — подумал Андрей.

— Вам привет от всего института, — сказал Каиров. — Как вы себя чувствуете?

— Что болит? — спросил Папиашвили.

— Я легко отделался — помяло немного, — проговорил Андрей и посмотрел на Костю — как бы хотел сказать: «Вот ему крепко досталось».

И гости поняли его. Они тоже украдкой взглянули на Пивня и сочувственно покачали головой.

— Ничего, — сказал Самарин. — Поправится.

— Вчера я побывал на «Зеленодольской», включали на несколько минут диспетчер — идет хорошо, но только сильную нагрузку задает стругу. Селезнев и Баринов опасаются…

— Не надо бояться нагрузок, — сказал Самарин. — Это непривычно, страшно, но страх нужно преодолевать. Электроника знает предел нагрузок.

Я все учел и ещё оставил резервы.

— Хорошо, хорошо, — проговорил Каиров, не желая больше волновать Андрея. — Завтра мы будем на шахте, продолжим испытание. Вы только не бес покойтесь. Вы, ребята, поправляйтесь, а дела мы завернем такие, что… Я был в Москве, в институте, где работает «ваш… товарищ, — он кивнул на Пивня.

— И что там? — спросил Самарин.

Ответил Папиашвили:

— Схема на полупроводниках — дело, конечно, далекой перспективы, а наш диспетчер…

— Позвольте вас спросить, — приподнялся на локтях Пивень. — С кем это вы говорили в Москве?

Костя был бледен, его веснушчатое худое лицо покрылось крупными каплями пота. Злым возбуждением блестели глаза. К нему подошла сестра и сказала:

— Успокойтесь, вам нужно отдыхать.

— Я не знал… Извините… — заговорил Папиашвили в смущении, бросая на Пивня тревожные взгляды. Леон отошел от койки, стоял в углу палаты, не зная, что делать.

Каиров, глядя на Леона и укоризненно постукивая кулаком по лбу, сказал:

— Он же не спал! Ай–яй–яй!.. Дернул вас леший! Кто–то в Москве не верит, а они верят! Молодцы, ребята! Люблю убежденных людей. Наука маловеров не терпит, она с такими людьми в разладе. Мысль — в голове, вера — в сердце. И мысль и вера должны быть с крыльями. Если верят — значит, добьются. Дай бог, дай бог.

Сестра показала гостям на часы. Они попрощались и ушли.

Недели через две, когда боли у Пивня стихли, а ноги начали заживать, друзья повеселели. Однажды Пивень спросил Андрея:

— Если Каирову в Москве дадут институт, поедешь к нему работать?

Самарин ответил не сразу. Лежал, подложив руки под голову, смотрел в потолок. Чувствуя, что Костя ждет ответа, сказал:

— Не знаю.

Андрей говорил правду. Он сейчас не был в состоянии планировать свое будущее, не мог и не хотел думать о жизни — в последние дни даже испытаниями диспетчера не интересовался, хотя приходившие к нему Селезнев и Денис подробно рассказывали о ходе испытаний. Состояние апатии и безразличия родилось у него потому, что за эти две недели он пришел к прискорбному для себя выводу: Мария его не любит, потому что ни разу не навестила его в больнице, хотя о случившемся знает: Денис говорил ей. Правда, она однажды звонила по телефону, справлялась у сестры о его здоровье, передавала привет, но… не пришла.

— Я тебе, Андрей, — заговорил Пивень, — давно хотел рассказать о Каирове.

— Что же тебе мешало? — сказал Андрей, продолжая смотреть в потолок.

— Да так… Считал неуместным. Все раздумывал. Не хотел, чтобы между вами пробежала кошка. И может, напрасно деликатничал. Он ведь оберет тебя до нитки, если ещё не обобрал.

— Как? — не понял Андрей.

— А так. Основным создателем машины себя выставит. И книгу выпустит под одной своей фамилией.

— Ну это… ты брось. Чепуха какая–то! — обиделся Самарин.

— И никакая не чепуха, он тебе уже доложил об этом. Помнишь, как, сидя здесь вот, он говорил: с книгой нелады вышли… Печатают только теоретическую часть. А понимать это надо так: твоя доля к печати не принята, взяли только мою долю да вот… что Папиашвили делал. Ну а уж как нам с Папиашвили поделить работу — это наше дело.

— Брось ты, Костя!.. Спиритизм разводишь.

Андрей в раздражении повернулся на спину, уставился в потолок. Ему показалось жестоким и несправедливым нагнетать неприятности, когда на душе и без того кошки скребут. В то же время он знал деликатность своего друга, его чуткость и мягкость в обращении с ним. Знал, что Костя слов на ветер не бросает. И, чтобы как–то сгладить свою резкость, примирительно сказал:

— Черт с ней, с книгой! Правду сказать, так какой я теоретик? А что до машины, так тут ему не удастся, если и вздумает.

Андрей взглянул на Костю: тот лежал на спине с закрытыми глазами, точно спал. Но Пивень не спал. Пивень минуту спустя заговорил:

— Я ведь тоже… как и ты: начинал с Каировым. Мне тогда было двадцать три, а ему тридцать. И работали мы в Москве, в Институте радиофизики.