Елена Клещенко - Наследники Фауста

— Ну прости. Я не хотел тебя обидеть. А спрашиваю вот зачем… Только не пугайся сразу. Может быть, не так уж плохо, что тетушка твоя грозится сбыть тебя в монастырь? Видишь ли, коллеги из Кельна когда-то говорили мне, что у католиков даже в женских монастырях есть скриптории и сестры работают в них! Я понимаю, что, может быть, снова толкаю тебя на дурное дело, предлагаю отступиться от истинной веры… Но мне кажется, что более тяжким прегрешением было бы загубить дар, подобный твоему. И с твоим знанием латыни никто не помешает тебе черпать силу в Евангелии, ведь Святая Библия все та же у нас и у католиков… прости меня, Господи, если я неправ… Ну, словом, подумай об этом, Мария. Там наверняка не будет новой медицины, астрономии, но все же это лучше… Не исключено, что ты даже сможешь учить греческий! Впрочем, не буду говорить прежде времени. Я напишу в Кельн и все разузнаю. Поразмысли пока, взвесь как следует. Я сам уже не понимаю, к добру или к худу мне это пришло на ум.

— Спасибо, господин. Я подумаю.

Ближе к вечеру благодетельница ушла в гости, и я тихо выскользнула из дома.

Чужой пес, мохнатый и черный, величиной с овцу, лежал у калитки, глядел на меня, вывалив язык, и мне почудилась насмешка в его красноватых глазах. «Пошел!» Он неторопливо встал, освобождая проход, и снова улегся, не сводя с меня упорного взгляда. В другом расположении духа я, пожалуй, вернулась бы на кухню за корочкой для него. Но сегодня и сейчас — этот пустяковый случай едва ли не переполнил меру моего отчаяния. Я никогда не принадлежала к тем девицам, которые пугаются любой живой твари, кроме другой девицы, и собак никогда не боялась — ну и глупа же я была со своей храбростью. Что, если такая вот бестия не пожелает уступить мне дороги, не послушается окрика, а оскалит зубы? Даже бродячий пес может стать для тебя препятствием и опасностью, Мария; выкинь из головы вздорные мысли о том, будто ты в чем-то превосходишь мужчин…

Бывают такие дни, когда любой помысел и любое, самое незначительное событие ввергают в отчаяние, и ничто не может утешить, но все напоминает о гибели и безысходности. Мне не следовало показываться на глаза тетушке Лизбет, пока не справлюсь с собой, — у благодетельницы был особый нюх на слабость. Лучшим прибежищем для меня в такие часы становился собор.

В эту пору он был безлюден, и под сводами стояли прохладные сумерки. Будь снаружи ослепительное солнце или зимняя утренняя темень — здесь всегда были сумерки. Я и теперь еще помню невытравимый запах ладана и дерева, драгоценное, медленно меркнущее сияние высоких витражей, о которых я думала в детстве, что так выглядит рай; помню дивный покой и безопасность. И здесь, бывало, шептали за спиной, или мне чудился шепот: гляньте, мол, вот она, замаливает материнские грехи. Но сам собор принимал меня, как родной дом принимает дочь. Изображения святых, что стояли в нишах, покинули собор вместе с мессой, еще когда я была маленькой, и я даже не помнила, кто где был. Один лишь деревянный Иисус снова, как пятнадцать, десять, пять лет назад, склонил голову: что с тобой, дитя?

— Господи, помоги мне. Я не в силах больше жить, я несчастна и желаю смерти, Господи, ты несправедлив ко мне! Я не понимаю, за что наказана! Тебе ведомо: я не пеняла на то, что Ты отнял у меня мать и отца, не жаловалась ни на скудость, ни на труды, ни о чем не молила, кроме как о книгах, об учености! Господи, неужели в этом мой грех? Дай мне понять, почему это так, и я отступлюсь! Почему ученая женщина не может быть Твоей дочерью?! Какую заповедь я нарушаю, какие преступаю добродетели? Они говорят — гордыня, но почему, если я не только не удостаиваюсь почестей, но готова признать себя хуже других? Пусть я ущербная, пусть я неспособна быть женой и рожать детей, но разве это уже грех — отказываться от брака? Господи, яви милость, дай, чтобы я поняла, каков должен быть мой путь!.. Неужели нет для меня пути, кроме того, каким идут все женщины? Я не выдержу, Господи, пошли мне смирения, дай радости в чем-нибудь другом. Дай, чтобы я забыла радость, которую нахожу в книгах… — тут я залилась слезами, стоя на коленях у распятия, и мне было все равно, смеялся ли кто надо мной. — Зачем Ты позволил мне это узнать, если это запретно?! Ведь я была несмышленным ребенком, про книги ничего не было сказано в Твоих заповедях! Почему эти беспутные двое, которым Ты судил быть моими родителями, не произвели на свет мальчика?! Не все ли равно, кого бросить у чужого порога, а я была бы счастлива! А теперь мне отказано в моем сокровенном желании, и я готова погубить свою душу. За что, Господи?! Вразуми, укажи путь или забери меня отсюда!..

Долго я причитала в таком роде, пока бессвязные мольбы не принесли мне облегчения. Вопрос «почему?», заданный многократно, в конце концов обретает подобие ответа. Так судил Господь, что я оказалась в этой ловушке. За грехи моих отца и матери, или по собственному неразумию, или по каким-то неведомым причинам — так или иначе нету проку в пустых ламентациях. Коль скоро я не могу идти путем, предназначенным для всех, не буду и пытаться; если это грех, я искуплю его, когда придет срок, но ведь может быть и так, что грехом было бы зарыть мой талант в землю! Что касается моего пути, он ясен: монастырь. Если Бог в самом деле милостив, он меня не накажет за отступничество. Глупая, зеркальная судьба: когда все разумные германские девы бегут из монастырей, мне — едва ли не бежать в монастырь. (А может, и вправду бежать, ведь тетушка не станет заботиться о том, чтобы я, надев рясу, могла учиться греческому.) Но я буду остерегаться опасностей, сопряженных с монашеским чином. Ведь не для всех католиков закрыт путь к спасению?

Быть может, есть и другой выход, и я его найду с помощью Божьей и доктора Майера; но если нет — и этот довольно хорош для такой, как я.

А как будет прекрасно, если я встречу в том монастыре других женщин, подобных мне! Они будут называть меня «сестра», от них не надо будет скрывать, что я знаю по-латыни. «Что ты думаешь об этом стихе, сестра Мария?» Да, может быть, не так дурна католическая вера, коли позволит девушке то, в чем наотрез отказывает вера евангелическая?..

И что такого я оставлю за стенами монастыря, о чем бы пожалела? Мужскую любовь? Да будь она проклята во веки веков, аминь.

Мысль о новой, счастливой жизни вернула мне спокойствие, давешнее отчаяние представилось глупостью и позором. Я в последний раз поклонилась Иисусу и поднялась с колен. Пора было идти.

Он стоял, опершись локтем о церковную ограду и согнув ногу, будто «повешенный» на колдовской картинке. Скользнув по нему беглым взглядом, я заметила, что он немолод и одет, как одеваются престарелые щеголи, — нелепый короткий плащ, едва до седалища, и штаны в обтяжку. Равнодушно-насмешливые глаза и то, как он стоял у меня на дороге, не торопясь убираться, напомнили мне того пса во дворе. Недоставало только высунутого языка. Подумав так, я усмехнулась и тут же пожалела об этом, потому что незнакомец шагнул мне навстречу.